Когда мой сын, Игорь, заявил: «Батя, я сделаю ремонт в твоей квартире, деньги уже выделил. А ты пока поживёшь в доме ветеранов», я сперва опешил. Мы с женой, Татьяной, отдали всю жизнь нашему единственному сыну. Все силы, все сбережения — всё вложили в него. Мечтали, что вырастет достойным человеком, станет нашей опорой на склоне лет. Но его слова о переселении прозвучали как нож в спину.
Жизнь наша всегда была нелёгкой. Я трудился на заводе, Таня преподавала в сельской школе. Зарплаты — копейки, но для Игоря ничего не жалели. Помню, как зимними вечерами чинил соседям радио, чтобы сыну купить новые валенки. Жена годами носила одно и то же пальто, лишь бы он мог поехать на экскурсию в Москву. Мы надеялись, что учёба выведет его в люди, избавит от нашей доли. И он, казалось, это ценил. Игорь окончил техникум, устроился в городе. Мы им гордились, хоть виделись редко — жил своей жизнью.
Когда Татьяна слегла, сын приезжал раз в месяц. Твердил: «Дела, батя, потом как-нибудь». Я не упрекал — молодёжь нынче спешит жить. Но после смерти жены остался один в нашей хрущёвке. Квартира — ветхая, но родная: Игоревы каракули на обоях, потертый диван, где всей семьёй смотрели «Иронию судьбы», кухонный стол с пятнами от чернил. Менять ничего не хотел. Но однажды сын нагрянул и заявил: «Здесь дышать нечем! Сделаю ремонт — будет как в новостройке». Я обрадовался: заботится.
А потом добавил: «Пока ремонт, поживёшь в доме ветеранов. Место уже присмотрел, всё оплачено». У меня руки задрожали. Дом престарелых? В семьдесят-то лет? Я ещё и дрова могу колоть, и борщ сварить. Да, стены потемнели, но это мой кров. Попытался возразить, но Игорь отрезал: «Временные неудобства, отец. Я же для тебя стараюсь». Голос — твёрдый, а в глазах — пустота, будто разговаривал с чужим.
Я поверил. Думал, хочет как лучше. Но чем дольше размышлял, тем сильнее грызли сомнения. Зачем ему сдавать меня в приют? Ремонт — так я мог переждать у сестры в деревне. Стал подозревать: не квартиру ли он метит продать? Соседка Марья Ивановна шептала: «Нынче дети родителей в дома престарелых сплавляют, а жильё себе прибирают». Неужели и мой кровосек на такое способен?
Позвонил ему в сердцах: «Сынок, правду скажи — что задумал?» Он взорвался: «Я тебе благом обеспечиваю, а ты мне не веришь!» Но эта злоба лишь подтвердила мои опасения. Отказался наотрез. Игорь хлопнул трубкой — с тех пор молчим.
Теперь сижу у окна, листаю старый альбом и думаю: где мы с Таней проглядели? Отдали ему последнее, а он… Может, слишком мягко воспитывали? Или городская жизнь душу выхолостила? Не знаю. Но твёрдо решил: свой порог не покину. Эти стены — всё, что осталось от нашей с женой жизни. Если сын хочет меня выселить — пусть скажет прямо, глядя в глаза.
Каждый вечер зажигаю лампадку перед иконой. Молюсь, чтобы Игорь очнулся. Чтобы вспомнил, как мы с Таней качали его на коленях, как он прибегал с первыми каракулями. Верю, что в нём ещё жив тот мальчишка. Но если нет — переживу. Свою жизнь я прожил по совести. А вот сможет ли он так же в старости спокойно в зеркало смотреть?
