Когда тишина кричит громче слов
Когда у Светланы выскользнул из рук телефон и плюхнулся в кастрюлю с борщом, она даже не моргнула. Достала его, смахнула ложкой плавающий лавровый лист и молча положила на подоконник. Ни крика, ни суеты — будто так и должно быть. В комнате тихо бубнило радио, вещая о пробке на выезде из Твери. Голос диктора казался чужим, будто из другого измерения. Её это не трогало. Вообще ничего не трогало. Только вот эти капли жира на поверхности супа, которые сходились в кольца, расходились и снова сливались. Она смотрела на них, словно загипнотизированная.
Был четверг. Один из тысяч одинаковых — серых, как потёртая занавеска. Всё по привычке: завтрак, борщ, радио, тишина. Ни горя, ни радости. Всё плоским. Как будто кто-то нажал на паузу, а пульт потерялся.
Муж, Виктор, спал в комнате, развалившись, с открытым ртом, в своей старой футболке, которую она просила не надевать в постель. «Душно же, Витя…» Но он своё. Упрямый, как берёзовый пень. Дышал тяжело, но ровно. Она уже знала наизусть, как он проснётся, как сядет за стол, не глядя на неё, как размешает в чашке три ложки сахара. Но это была их жизнь. Общая. Общая немота.
Сын уехал в Америку и пишет раз в полгода. Дочь — в Питере. Вечно «не может говорить». У неё совещания, дедлайны, тренировки у детей. Внуки мелькают в соцсетях: футбол, плавание, рисование. Светлана ставит сердечки под фото, но не пишет. Боится отвлекать. Боится услышать: «Мам, я потом». А потом — снова пустота.
Раньше было иначе. Разговаривали. Много. В очереди в поликлинику, у подъезда, с соседкой из булочной. Теперь — будто у мира отключили звук. Остались только помехи да редкие уведомления.
Борщ сварился. Она выключила плиту, вытерла её тряпкой — не от грязи, а чтобы руки не болтались. Села у окна. Достала потрёпанную тетрадь в клетку с засаленными уголками. В ней — списки, стихи, рецепты, каракули и детский рисунок самовара, сделанный дрожащей рукой лет десять назад. Сегодня она раскрыла чистый лист и написала:
«Никто не приходит. Никто не звонит. Но я тут.»
Потом зачеркнула. Медленно, будто стирала саму себя. Бумага под пальцами шершавая, холодная. Как будто и она устала слушать.
Она сидела и прислушивалась — к потрескиванию батареи, хлопку подъездной двери, шагам за стеной. Опять не к ней. Всё мимо. Шаги в подъезде с каждым годом звучат тише. Будто жизнь уходит, не прощаясь.
Светлана зашла в спальню, села на край кровати, поправила Виктору одеяло. Он не проснулся. Только крякнул. Она положила руку ему на плечо. Не отстранился. Значит, ещё чувствует. Значит, ещё здесь. Значит, она не совсем одна.
Прилегла рядом. Не спать — просто быть. Рядом. Хоть ненадолго. Хоть в этой тишине на двоих.
Через пару дней она всё же набрала дочь. Сначала часами ходила по кухне, переставляла солонки, вытирала стол, снова и снова смотрела на телефон — будто на термометр перед гриппом. Потом набрала.
— Мам? Что-то не так?
— Нет. Просто хотела услышать тебя.
— Сейчас не могу, у нас завал…
— Ладно, дорогая. Потом…
Сердце сжалось. Но голос — ровный. После звонка она сидела, уткнувшись лицом в ладони. Потом пошла заваривать чай. Как будто чай мог что-то исправить.
Но дочь перезвонила. Через два часа. Без видео, сразу в лоб:
— Мам, ты как?
И Светлана расплакалась. Не от горя. А потому что кто-то спросил. Всего три слова: «Ты как?» И в них было всё, чего ей так не хватало.
Через неделю в их доме появился котёнок. Притащила внучка.
— Бабуль, это тебе. Он пугливый, а тебе одиноко. Будете друг другу помогать.
Котёнок — серый, тощий, с круглыми глазами и вечно удивлённой мордой. Первую ночь просидел под шкафом. А утром уже мурлыкал у её ног. Назвали его Барсиком. Не важно, девочка или мальчик. Важно — он тут.
Теперь каждое утро Светлана снова разговаривает. Сначала с Барсиком — спрашивает, не замёрз ли ночью, указывает на миску. Потом с Виктором — читает прогноз погоды, ворчит на разбросанные носки, бурчит, как обычно. Потом — с собой. Вслух. Чтобы не забыть, какой у неё голос.
А телефон? Так и лежит на подоконнике. Теперь он не нужен. Потому что настоящие слова — это не сообщения. Это взгляд. Тёплая спина мужа под рукой. Коматок шерсти, который прижимается к тебе ночью. И остаётся. Потому что ты ему нужен.
