**23 июля. Беззвучный дождь.**
На седьмой день засухи в Воронеже стоял такой зной, будто сам воздух вот-вот лопнет. Всё застыло в напряжённой тишине: асфальт пузырился, лифт скрипел, как старый сундук, люди говорили сквозь зубы, боясь лишний раз открыть рот. Даже муха, бившаяся в оконное стекло, раздражала — её писк напоминал вой, будто она знала что-то страшное, о чём остальные даже не догадывались.
Лена проснулась среди ночи — не от звука, не от движения, а будто от чьего-то пристального взгляда. В комнате стояла духота, окна были закрыты: ночью сюда пробивались не свежие потоки воздуха, а пьяные крики, ругань и едкий запах чужих сигарет. Воздух казался спёртым, как в заброшенном чулане, о котором все забыли. Внутри неё горело — не от жары, а от чего-то старого, глубоко запрятанного.
На кухне капал кран. Лена встала, босиком осторожно минуя скрипучие половицы. На полу лежала кружка, разбитая пополам. Вокруг — лужица воды, будто кто-то только что наливал и спешно ушёл. Она жила одна. Никого не звала. Но теперь это перестало быть утешением.
Вернувшись в спальню, она уже не смогла заснуть. Подушка стала тяжёлой, простыня — влажной. Что-то грызло её изнутри — не голос, не память, а ощущение, будто в темноте рядом сидел кто-то невидимый и безмолвный. Это молчание звенело в ушах.
Утром пришло сообщение от матери:
«Хоть бы позвонила. Отцу хуже. Не знаем, что делать. Если бы ты тогда не уехала…»
Это «тогда» ударило по сердцу. Прошло два года с тех пор, как Лена ушла из дома, хлопнув дверью. Не из злости. Из бессилия. Отец пил. Мать молчала. Она выбрала бегство. Не за свободой — за тишиной. Тогда казалось, что иначе задохнётся. А теперь — не понимала, осталась ли та, что уходила.
На работе всё валилось из рук. Кофе на документах, принтер жуёт отчёт, клиенты в истерике. В голове гудело, будто там засел назойливый комар. Коллеги болтали о пустяках, начальник смотрел ей в спину, будто ждал провала. Лена чувствовала — скоро что-то щёлкнет. Но не наружу, а внутрь.
Вечером у подъезда её встретила тётя Галя, старая соседка. Та держала в руках пожелтевшую газету и, увидев Лену, тихо сказала:
— Тебе бы к родителям съездить. Отец — как тень ходит. Мать — всё чай пьёт. Ты у них одна…
Лена застыла. Хотела ответить, но слова застряли в горле. Только кивнула. И в этом кивке не было согласия — лишь остаток чего-то живого, что ещё не успело окончательно умереть.
Ночью она почти не спала. Вспоминала старый табурет, чашку чая, распахнутое окно. Почему именно эти вещи? Простые, но такие свои.
Утром собрала вещи. Поезд до Липецка шёл чуть больше трёх часов. Всё это время она смотрела в окно. Не думая. Просто смотрела. Чтобы не чувствовать.
Отец лежал в той самой комнате, где она когда-то спала на раскладушке, ещё школьницей. Он был бледной тенью себя прежнего. Молча вглядывался в её лицо, будто искал что-то. Мама варила борщ, называла его по имени — будто словами пыталась удержать его здесь. А Лена просто сидела. И впервые за два года тишина в этом доме стала живой.
На третий день он попросил воды. Потом — помочь ему встать. Шёл, держась за стены, но упрямо. Мама шептала:
— Будто ожил. Наверное, чувствует, что ты дома…
Лена не отвечала. Просто была рядом. Варила кисель. Вытирала пыль. Рассказывала отцу, как в детстве, о прочитанных книгах, о случайных покупках. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда просто сжимал её руку.
На четвёртый день пошёл дождь. Без грома, без ветра. Просто вода. Настоящая. Живая.
Через неделю отец встал сам. Посмотрел на неё и сказал:
— Прости. За всё.
Он не уточнял, за что. И не надо было. Эти два слова значили всё. Она кивнула. Не сразу. Сначала вгляделась — он ли это? А потом — кивнула. И впервые стало по-настоящему тихо. Без злости. Без боли.
Лена осталась ещё на неделю. Ходила за продуктами, читала вслух, просто молчала рядом. Потом уехала. Но с тех пор звонила родителям каждое воскресенье. Без повода. Просто — чтобы нить не рвалась.
Иногда, перед сном, в тишине слышала, как в соседней квартире включают чайник. Этот звук был таким обычным. Но в нём было всё. Жизнь. Связь. Дом.
На всякий случай…
