Сумерки окутали небольшой город Углич, и поезд, стуча колёсами, уносил Светлану Романову в прошлое, от которого она так долго бежала. Проводница взглянула на неё с интересом, словно узнавая что-то знакомое в её чертах — отголосок старой фотографии или обрывок чужого разговора.
— Верхняя полка? — спросила она, хотя билет уже лежал у неё в руке, будто давая Светлане шанс заговорить, подтвердить, что всё это — не сон.
— Да, — тихо ответила Светлана. — Двадцать второе место.
Вагон был полупустым, пропитанным запахом металла, дешёвого чая и чужих судеб, тяжёлых, как ноябрьский туман. Светлана бросила рюкзак на полку — небрежно, будто вещи давно потеряли для неё ценность. Поношенные джинсы, выцветшая куртка, волосы, собранные в небрежный хвост. Ей тридцать восемь, но последние месяцы она словно исчезла из собственной жизни, превратившись в тень той женщины, которой была раньше. Её взгляд выдавал усталость, которая не оставляет сил даже на лишний жест.
Она ехала в родной город — впервые за восемь лет. Не на праздник, не по велению сердца, а потому что мама умерла. Внезапно. Инсульт. Как в дешёвом сериале, где никто не знает, что сказать. Только в кино герои находят нужные слова, а у Светланы их не было — ни слов, ни оправданий, ни уверенности, что эта поездка хоть что-то изменит.
Они не общались три года. Мама не приняла её уход из семьи, не приняла её новую жизнь — одинокую, но честную. «Безрассудство», — говорила она, осуждая каждый шаг дочери. Светлана же не могла простить её молчания — холодного, как февральский ветер, и такого же неумолимого. Их связь свелась к редким открыткам на Новый год и пустым звонкам, обрывающимся неловкой паузой. А теперь — конец. Без возможности объясниться, без последнего разговора, без шанса на прощение.
Светлана устроилась у окна, достала термос, налила кофе. Горький, обжигающий, он был единственным, что удерживало её в реальности. Поезд тронулся, и за окном поплыла серость российской глубинки — унылая, бесконечная, как её собственные мысли. Пейзаж за стеклом размывался, словно сама жизнь, где всё знакомо, но ничего не ясно. Поезд мчался не только по рельсам, но и сквозь её прошлое, останавливаясь у воспоминаний, которые она старалась забыть.
На нижней полке сидела девушка, лет девятнадцати, в ярко-жёлтых наушниках. Короткая джинсовая куртка, кеды с потрёпанными шнурками, рюкзак, облепленный значками. Она пила газировку, с шипением открывая новую банку, будто этот звук был её ритуалом, придающим сил. Девушка жевала сухарики, поглядывая то в окно, то на Светлану, словно пыталась разгадать её историю. Их взгляды встретились, и она улыбнулась — непринуждённо, не отводя глаз. Наконец не выдержала:
— Куда едете? — спросила она, и в её голосе было что-то живое, почти дерзкое, но тёплое, как у тех, кто умеет видеть чужую боль.
Светлана вздрогнула. Вопрос был простым, но в нём чувствовалась искренняя забота, от которой хотелось отмахнуться, но не получалось.
— На похороны, — ответила она резко, будто отрезала кусок от собственной души.
— Сочувствую, — тихо сказала девушка. — Близкий человек?
Светлана замолчала. Слово «мама» застряло в горле, как ком. Она могла бы ответить сразу, но что-то требовало паузы, будто признание сделает горе ещё острее. Наконец, с хрипотцой:
— Мать.
Девушка кивнула, её глаза потеплели. Она чуть наклонилась, словно пытаясь разделить с Светланой эту тяжесть. Помолчав, протянула банку:
— Хотите? Лимонная, кислая, но бодрит. В поездах всегда выручает, особенно когда за окном такая тоска.
Светлана неожиданно рассмеялась — коротко, но искренне, впервые за долгие недели. Смех прорвался, как солнечный луч сквозь тучи, и на миг ей стало легче. Она взяла банку, сделала глоток. Напиток был резким, почти яростным, но напомнил детство — жаркое лето, лимонад из холодильника и мамин голос, зовущий домой.
— Спасибо, — сказала она. — Действительно помогает.
Они замолчали, но тишина была не тяжёлой, а уютной, как старый плед, который согревает, несмотря на колючесть. Вагон жил своей жизнью: кто-то смотрел видео без наушников, и обрывки фраз — «ты всё испортил», «я больше не могу» — вплетались в стук колёс. Кто-то копошился в сумках, кто-то укачивал ребёнка. Поезд нёс их всех вперёд, но у каждого была своя дорога.
К ночи Светлана достала из рюкзака потрёпанную фотографию. Край пожелтел, угол был загнут. На снимке — она, мама и их кот Барсик. Светлана в смешной шапке с помпоном, мама с мягкой улыбкой, а кот щурился от солнца. Ей было десять, и тогда казалось, что счастье будет вечным. Барсик умер, когда Светлане исполнилось пятнадцать. Она рыдала, металась, винила себя. Мама тогда просто села рядом, положила руку ей на плечо, и они молчали. В тот вечер Светлана впервые увидела, как мама плачет — негромко, без театральности, по-настоящему.
— Она была хорошей? — тихо спросила девушка, заметив фото.
Светлана повертела снимок в пальцах, будто он мог вернуть тот день.
— Она была… настоящей. Иногда строгой, упрямой, резкой. Но всегда честной. И это, наверное, самое важное.
— Мне бы такую маму, — пробормотала девушка, отвернувшись к стене, словно эти слова были не для Светланы, а для неё самой, как тайна, сказанная в пустоту.
Поезд мчался сквозь тьму. Светлана не спала, глядя в потолок, где дрожали отблески фонарей. Она думала: может, не стоило уезжать так резко, может, нужно было написать, позвонить. Может, ещё был шанс всё исправить. Но жизнь не любит слова «потом» — только «сейчас». Под стук колёс она уснула, впервые за долгое время позволив себе не прятать ни воспоминания, ни боль.
Утром, выходя на перОна ступила на перрон Углича, и холодный ветер обнял её, как старая, но всё ещё любящая мать.
