**Дом, из которого не возвращаются**
— Ушли. Смылись. Бросили меня, как ненужную вещь. Почему? За что? — Николай смахнул ладонью слёзы, глядя в запотевшее окно, за которым третий день лил осенний моросящий дождь. Жёлтый свет фонаря прерывисто дрожал на подоконнике, отбрасывая изломанную тень на кухонный стол, где стояла остывшая чашка с чаем. Часы гулко отстукивали секунды, словно отсчитывали время одиночества, в котором он теперь жил.
Остался один. Жена, вторая, спала за стенкой. А дочери… Давно не звонили, не писали, не приезжали. Даша и Таня. Когда-то они топали по дому босиком, с косичками и куклами. А теперь — тишина. Растил их, как мог. Не жалел ни себя, ни их. Хотел, чтоб выросли крепкими. Самостоятельными. Настоящими. Но, видимо, перестарался. Или просто не знал, как быть отцом, когда внутри всё ещё болит по той, что умерла, родив ему сына.
Помнил, как хоронил её. Как держал на руках младенца, не зная, что с ним делать. Решил быстро, по-мужски: мальчика — в детдом. Так надёжнее. А девочек — оставил. Думал, справится. Что вытянет. Что они поймут. Но ничего не вышло.
Через два месяца привёл в дом новую жену. Галину. Она умела варить щи, штопать носки и молчать, когда надо. Но девочки смотрели на неё с ненавистью. Не приняли. Не простили. Начались шёпоты, ночные слёзы, отчуждение. А он злился. Орал. Иногда пускал в ход ремень. Ведь отец имеет право. Ведь он пашет. Завод, смена, усталость, и снова дом, в котором нет ни тепла, ни благодарности.
Таня закрылась первой. Ходила тихо, потупив взгляд. Даша — наоборот, спорила, огрызалась, бросала в лицо обвинения. Обе стали чужими. И всё чаще он ловил себя на мысли, что не понимает, когда потерял их. А потом — они просто исчезли. В один день. Без слов.
Искал их — звонил подругам, допрашивал соседей, даже в милицию ходил. Бесполезно. Уехали. Как потом узнал — в Самару. Сняли комнату, нашли работу. Живут. Без него. И уже годы не подают вестей.
По вечерам он сидит на кухне, включает радио и слушает, как диктор равнодушно вещает о чём-то далёком. Пьёт дешёвый чай, курит у окна и вспоминает, как Даша, маленькая, подходила и клала ему на колено ладошку. Как Таня просила почитать сказку. Будто не его жизнь.
Иногда думает: может, вернутся. Постучат. Войдут. Скажут: «Пап, как ты?» Он представит, как кивнёт и буркнет: «Заходите. Чай есть». И только тогда — разрешит себе заплакать. Тихо. Чтоб не видели.
Но чаще приходит другое: а может, и не вернутся никогда. Может, у них теперь своя жизнь, свои радости. Может, стёрли его из памяти. И он снова остаётся с этим «может быть», которое гложет хуже любой правды.
Тем временем, в другой части города, в маленькой квартирке с облезлыми обоями, Таня наливает чай, а Даша убирает со стола. За окном — поздняя осень, ветер гонит по асфальту жёлтые листья. Таня вдруг тихо спрашивает:
— Даш, а ты когда-нибудь… думаешь вернуться?
Даша замирает, сжимая кружку.
— Только если сможем простить. Пока — нет.
И обе замолкают.
Они помнят, как жили в страхе. Как каждый шаг отца по лестнице заставлял сердце бешено колотиться. Как мачеха орала, унижала, била. Как Даша ночами прижимала к грузи сестру, вытирая ей кровь с разбитой губы, а Таня прятала синяки под кофтой с длинными рукавами.
Однажды Даша сказала: «Так больше нельзя». Таня кивнула. В ту ночь они взяли рюкзаки, старые фотографии, скопленные деньги — и ушли. Шли пешком до автовокзала. Плакали, цепенели от страха, но не повернули назад.
Самара приняла их без слов. Сначала — койка в общаге, потом — съёмная комната. Работали где придётся: Даша — официанткой, Таня — продавщицей. Потом стало легче. Кафе, магазин, стабильная зарплата. Они не жаловались. Потому что знали — жалобы никому не нужны.
Прошли годы. Научились радоваться мелочам: новым занавескам, вечернему кино, первым сбережениям. Смеялись. Жили. И — не вспоминали о доме. Не потому что забыли. А потому что до сих пор больно.
Но однажды Таня скажет:
— Хочу, чтобы он понял. Не извинился. Просто — осознал.
А Даша тихо добавит:
— Может, он тоже ждёт. И боится. Как когда-то мы.
И это будет правдой. Потому что даже разрушенный дом порой манит. Не чтобы вернуться. А чтобы навсегда закрыть дверь — без злости, с покоем в душе.
А пока — они живут. Вместе. Зная: выстояли. Вырвались. Стали собой. Без страха. Без криков. С любовью — друг к другу и к своей свободе. И это — самое главное.
