Когда тишина громче криков
Когда у Лидии выскользнул из рук телефон и шлёпнулся прямиком в борщ, она даже бровью не повела. Достала, стряхнула плавающий лавровый лист и молча положила его на подоконник. Никакого раздражения — будто так и задумано. В кухне тихонько потрескивало радио, вещая о пробке где-то под Подольском. Голос диктора казался чужим, будто доносился из параллельной вселенной. Её это не волновало. Вообще ничего уже не волновало. Только вот эти капельки жира на поверхности супа, которые соединялись, расходились и снова собирались в причудливые узоры. Она смотрела на них, словно загипнотизированная.
Был четверг. Одна из сотен одинаковых серых дней, как выстиранная до дыр рубашка. Всё по накатанной: завтрак, суп, радио, тишина. Ни боли, ни радости. Просто ровная линия. Как будто жизнь поставили на паузу, а пульт потеряли.
Муж, Геннадий, храпел в спальне, разметавшись в старой футболке, которую она не раз просила не надевать в постель. «Жарко же, Гена…» Но он упрям, как сибирский валун. Дышал тяжело, но ровно. Она уже знала, как он проснётся: сядет за стол, размешает три ложки сахара в чашке, даже не взглянув в её сторону. И всё же это была их жизнь. Общая. Общая тишина.
Сын укатил в Канаду и пишет раз в полгода. Дочь — в Питере. Вечно «не может говорить». У неё совещания, пробки, проекты, дети, секции. Внуки мелькают в соцсетях: хоккей, французский, музыкалка. Лидия ставит сердечки под фото, но сама не пишет. Боится отвлечь. Боится услышать: «Мам, я потом перезвоню». А потом — снова молчание.
Раньше всё было иначе. Болтали. Много. В магазинной очереди, в автобусе, у подъезда. Даже с тёткой из «Пятёрочки». А теперь — будто мир заглушили. Остались только фоновые шумы и редкие уведомления.
Борщ готов. Она выключила плиту, протёрла её тряпкой — не от грязи, а чтобы руки не болтались. Села у окна. Достала потрёпанную тетрадь в клетку с жирным пятном и потрёпанными уголками. Там были списки, стихи, рецепты, обрывки мыслей и неуклюжий рисунок самовара, сделанный лет десять назад дрожащей рукой. Сегодня она открыла чистый лист и написала:
«Никто не заходит. Никто не спрашивает. Но я здесь.»
Потом зачёркнула. Медленно, будто стирала саму себя. Бумага под пальцами шершавая, словно тоже устала слушать.
Она сидела и слушала — как потрескивает батарея, как хлопает подъездная дверь, как кто-то прошёл мимо. Опять мимо. Всё мимо. Ей казалось, что шаги в подъезде с каждым годом звучат тише. Будто мир отползает, даже не попрощавшись.
Лидия зашла в спальню, присела на край кровати, поправила Геннадию одеяло. Он не проснулся. Только крякнул. Она положила руку ему на плечо. Не отстранился. Значит, ещё чувствует. Значит, ещё тут. Значит, она не совсем одна.
Прилегла рядом. Не спать — просто быть. Рядом. Хоть ненадолго. Хоть в эту ночь. Хоть в этой тишине на двоих.
Через несколько дней она всё же набрала дочь. Сначала часами переставляла баночки на кухне, вытирала уже чистый стол, снова и снова смотрела на телефон — как на градусник перед гриппом. Но набрала.
— Мам? Что случилось?
— Ничего. Просто хотела услышать твой голос.
— Мам, давай позже? У нас тут дедлайн…
— Хорошо, лапочка. Позже…
Голос её был ровным, но сердце сжалось. После разговора она долго сидела, уткнувшись лицом в ладони. Потом пошла заваривать чай. Будто чай мог что-то исправить.
Но дочь перезвонила. Через четыре часа. Без видео, без предисловий.
— Мам, ты как?
И Лидия расплакалась. Не от горя. А потому что кто-то спросил. Всего четыре слова: «Ты как?» И в них было всё, чего ей так не хватало.
Через неделю в их квартире появился котёнок. Притащила внучка.
— Бабуль, это тебе. Он трусишка, а тебе одиноко. Будете друг другу скрашивать жизнь.
Котёнок был серый, тощенький, с ушами как локаторы и вечно удивлённой мордочкой. Первую ночь просидел под табуреткой. А утром уже устроился у её ног. Назвали его Васькой. Мальчик, девочка — какая разница? Главное — он здесь.
Теперь каждое утро Лидия снова говорит. Сначала с Васькой — спрашивает, как спалось, напоминает, где еда. Потом с Геннадием — читает прогноз погоды, ворчит на разбросанные носки, бурчит под нос, как обычно. Потом — с собой. Вслух. Чтобы не забыть, как звучит её собственный голос.
А телефон? Так и лежит на подоконнике. Теперь он не нужен. Потому что настоящие слова — это не сообщения. Это тёплое прикосновение. Взгляд. Маленький пушистый комок, который прижался к тебе утром. И остался. Потому что ты ему дорог.
