Когда тишина кричит во весь голос
Когда у Веры Николаевны выскользнул из рук телефон и плюхнулся прямо в борщ, она даже не моргнула. Спокойно выудила его, смахнула плавающую картошку и молча положила аппарат на подоконник. Ни ругани, ни суеты — как будто так оно и надо. В углу потрескивало радио, бубня что-то об аварии на трассе под Тверью. Голос диктора казался чужим, будто с той стороны луны. Её это не трогало. Да вообще ничего уже не трогало. Разве что эти круги жира, лениво расплывающиеся по поверхности супа. Она смотрела на них, словно загипнотизированная.
Был четверг. Один из тысяч в её жизни — одинаково серых, как выцветшие занавески. Всё по расписанию: завтрак, суп, радио, тишина. Ни горя, ни радости. Всё ровно. Как будто жизнь поставили на паузу, а пульт потеряли.
Муж, Валера, сопел в комнате, полусидя, с разинутым ртом, в своей потёртой толстовке, которую она сто раз просила не надевать в кровать. «Жарко же, Валера…» Но ему хоть кол на голове теши. Упёртый, как сибирский валенок. Дышал тяжело, но привычно. Она уже знала наизусть, как он проснётся, как молча сядет за стол, как размешает три ложки сахара в чай, даже не глядя в её сторону. И всё же это была их жизнь. Общая. Общая тишина.
Сын укатил в Америку и пишет раз в полгода. Дочь — в Питере. Вечно «не могу говорить». У неё совещания, пробки, проекты, дети, секции. Внуки мелькают в соцсетях: футбол, французский, балет. Вера ставит сердечки под фото, но уже не пишет. Боится отвлечь. Боится услышать привычное: «Мам, я потом перезвоню». А потом — снова тишина.
Раньше всё было иначе. Болтали. Много. В очереди за хлебом, в маршрутке, на лавочке у подъезда. Даже с тёткой из магазина «Пятёрочка». А теперь — будто у мира отключили звук. Остались только помехи да редкие уведомления.
Борщ доварился. Она выключила плиту, протёрла её тряпкой — не от грязи, а чтобы руки не болтались. Села у окна. Достала потрёпанный блокнот в клетку, с жирным пятном и загибами. В нём были списки, стихи, рецепты, обрывки мыслей и каракуля — чайник, нарисованный лет десять назад дрожащей рукой. Сегодня она открыла чистый лист и написала:
«Никто не стучится. Никто не спрашивает. Но я тут.»
Потом зачеркнула. Медленно, будто стирала саму себя. Бумага под пальцами была шершавой, недружелюбной. Как будто и ей надоело слушать.
Она сидела и прислушивалась — как потрескивает батарея, как хлопает подъездная дверь, как кто-то прошёл мимо. Опять не к ней. Всё мимо. Ей казалось, что шаги в подъезде с каждым годом звучат тише. Будто жизнь постепенно уходит, не попрощавшись.
Вера подошла к кровати, поправила мужу одеяло. Он не проснулся. Только крякнул. Она положила руку ему на плечо. Не отдёрнул. Значит, ещё чувствует. Значит, ещё жив. Значит, она не одна.
Прилегла рядом. Не чтобы спать — просто быть. Рядом. Хоть чуть-чуть. Хоть в этот вечер. Хоть в этой тишине, которую они делили вдвоём.
Через пару дней она всё-таки набрала дочь. Сначала часами ходила по кухне, перекладывала салфетки, протирала уже чистый стол, раз десятое проверяла телефон — как будто это градусник перед гриппом. Потом набрала.
— Мам? Что-то случилось?
— Нет. Просто хотела твой голос услышать.
— Мам, давай позже? У нас тут завал…
— Конечно, солнышко. Позже…
Сердце ёкнуло. Но голос был ровным. После звонка она долго сидела, уткнувшись лицом в ладони. А потом пошла греть чайник. Как будто чай мог всё исправить.
Но дочь перезвонила. Через два часа. Без видео, без предисловий.
— Мам, ты как?
И Вера разрыдалась. Не от горя. А потому что кто-то спросил. Всего три слова: «Ты как?» Но в них было всё, чего ей так не хватало.
Через неделю в их квартире появился котёнок. Притащила внучка.
— Бабуль, это тебе. Он трусишка, а тебе скучно. Будете друг другу компанию составлять.
Котёнок был серый, худенький, с ушами как локаторы и вечно удивлённой мордой. Первую ночь просидел под диваном. А утром уже свернулся калачиком у её ног. Назвали его Барсиком. Неважно, мальчик или девочка. Главное — он тут.
Теперь каждое утро Вера снова разговаривает. Сначала с Барсиком — спрашивает, как спалось, показывает, где миска. Потом с Валерой — читает прогноз погоды, ворчит на разбросанные носки, бурчит, как обычно. Потом — с собой. Вслух. Чтобы не забыть, как звучит собственный голос.
А телефон? Так и лежит на подоконнике. Теперь он не нужен. Потому что настоящие слова — это не сообщения. Это тёплая ладонь на плече. Взгляд. Маленький пушистый комочек, который прижимается к тебе по утрам. И остаётся. Потому что ты ему нужен.
