Беззвучный дождь
На седьмой день без дождя в Воронеже стояла такая духота, что казалось — небо вот-вот лопнет. Всё замерло в тяжёлом молчании: асфальт пузырился, лифт стонал на каждом этаже, люди переговаривались сквозь зубы. Даже муха, бившаяся о оконное стекло, раздражала — её жужжание напоминало предостережение, будто она знала нечто ужасное, о чём остальные и не догадывались.
Светлана проснулась среди ночи — не от звука, а от ощущения чужого присутствия. Комната была душной, окна наглухо закрыты: по ночам сюда не долетал ветер, только пьяные крики да запах чужих сигарет. Воздух застоялся, будто в запертом сундуке, куда уже годы никто не заглядывал. Всё тело горело, но не от жары — от чего-то давнего, закопанного глубоко внутри.
На кухне капал кран. Она встала, босая, осторожно ступая по скрипучим половицам. На полу лежала разбитая кружка, а вокруг — лужица, будто кто-то только что наливал воду и исчез. Она жила одна. Никого не звала. Но теперь в этом не была уверена.
Вернувшись в спальню, Светлана так и не смогла уснуть. Подушка стала каменной, простыня — липкой. Её мучило не воспоминание и не звук, а чувство — будто кто-то сидел рядом в темноте, не двигаясь, не дыша. Это молчание гудело в ушах.
Утром пришло письмо от матери:
«Хоть бы позвонила. Отцу хуже. Не знаем, что делать. Если бы ты тогда не уехала…»
Это «тогда» ударило в грудь, как кулаком. Два года прошло с тех пор, как Светлана хлопнула дверью и ушла. Не со зла. От безысходности. Отец пил. Мать молчала. А она сбежала. Не за свободой — за тишиной. Тогда казалось, иначе задохнётся. А теперь и сама не понимала, осталась ли та, что ушла.
На работе всё валилось из рук. Кофе пролился на отчёты, принтер зажевал документы, клиенты кричали в трубку. В голове звенело, будто завелся назойливый шершень. Коллеги перешёптывались, начальник смотрел с немым укором. Внутри что-то сжималось — не для взрыва, а для провала в пустоту.
Вечером у подъезда её остановила тётя Нина, старая соседка. В руках у неё была потрёпанная газета, а глаза смотрели с тихим упрёком:
— Съездила бы к родителям. Отец — как призрак. Мать — всё чай пьёт. Ты у них одна…
Светлана замерла. Хотела ответить, но слова застряли. Только кивнула. И в этом кивке не было согласия — лишь остаток тепла, что ещё не успел остыть.
Ночь прошла без сна. Мысли крутились вокруг старинного самовара, кухонного стола, распахнутого окна. Почему именно это? Простые вещи, но от них сжималось горло.
Утром она собрала сумку. Поезд до Ельца шёл чуть больше трёх часов. Всё это время Светлана смотрела в окно. Не думая. Просто смотрела, чтобы не чувствовать.
Отец лежал в той же комнате, где когда-то стояла её раскладушка. Тень человека. Молча искал в её глазах ответ. Мать варила борщ, звала его по имени — будто пыталась удержать здесь силой слова. А Светлана просто сидела рядом. И впервые за два года молчание в этом доме стало не пустым, а наполненным.
На третий день он попросил воды. Потом — встал. Шёл, опираясь на стены, но упрямо. Мать шептала:
— Словно ожил. Наверное, чувствует, что ты дома…
Светлана не отвечала. Просто оставалась рядом. Варила кисель. Вытирала пыль. Рассказывала отцу, как в детстве, о прочитанных книгах, о случайных покупках. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда просто сжимал её руку.
На четвёртый день пошёл дождь. Без грома, без ветра. Просто вода. Живая. Настоящая.
Через неделю отец встал без помощи. Посмотрел на неё и сказал:
— Прости. За всё.
Он не уточнял, за что. И не нужно было. Эти два слова вместили всё. Она кивнула. Не сразу. Сначала всмотрелась — он ли это. Потом — кивнула. И впервые стало тихо по-настоящему. Без гнева. Без боли.
Светлана осталась ещё на неделю. Носила продукты, читала вслух, просто молчала рядом. А потом уехала. Но с тех пор звонила родителям каждое воскресенье. Без повода. Просто — чтобы нить не порвалась.
Иногда, глубокой ночью, засыпая, она слышала, как в соседней квартире ставят чайник. Этот звук был обычным. Но в нём было всё. Жизнь. Связь. Дом.
На всякий случай…
