Гроза без дождя
Сегодня в маленьком городке, затерявшемся среди выжженных степей, воздух дрожал, будто перед криком, который вот-вот сорвётся. Пять дней без дождя превратили улицы в раскалённую плиту. Брусчатка жгла подошвы, а сам город казался замершим, будто боялся пошевелиться. Всё выводило из себя: скрип двери в подъезде, запах махорки от соседа, звон вилки о эмалированную тарелку. Даже муха, бившаяся о запотевшее стекло, гудела, как сирена, словно знала то, о чём люди ещё не догадывались.
Проснулась Ольга ночью от чувства, будто за ней следят. Не глазами — тяжестью, будто невидимый гость притаился у печки. Она замерла, прислушиваясь к тишине своей хрущёвки. Духота. Окна были закрыты — ночь здесь приносила не прохладу, а рёв «Жигулей» под окном, пьяные крики из пивной и вонь дешёвых сигарет. Воздух стоял густой, словно в брошенном овощехранилище. Внутри жгло — не от жары, а от чего-то накопленного за годы, как ржавчина на душе.
На кухне вдруг закапал кран. Ольга приподнялась. Кап. Тишина. Ещё кап. Она встала, босиком прошлась по линолеуму, обходя скрипучие доски, будто боялась разбудить кого-то, хотя знала — одна. На полу лежали осколки разбитого стакана, острые, как ножи. Рядом лужа — не несколько капель, а целая, будто кто-то вылил воду. Круглая, чужая. Ольга застыла. Она жила одна. Всегда. Но сейчас в этом усомнилась.
Выключила свет, вернулась в спальню. Сон не шёл. Одеяло липло, подушка казалась кирпичом из бани. Она ворочалась, ловя несуществующий ветерок. Внутри поселилось что-то — не голос, а тень. Молчание, которое давило, как трещина в стекле, медленно растущая с каждым днём.
Утром в телефоне — сообщение от матери:
«Почему не звонишь? Отцу хуже. Не знаем, что делать. Если бы ты тогда осталась…»
Слово «тогда» кольнуло, как игла. Будто мать до сих пор держит её за руку у того самого поезда, за ту дверь, что захлопнулась с грохотом. Ольга не ответила. Три года с тех пор, как она сбежала из родного села. Не из-за ссор. Дом был как пороховая бочка: каждое слово — спичка. Отец пил. Мать молчала. Она сбежала. Не к свободе — к воздуху. Тогда выбрала себя. Теперь не была уверена, осталось ли что спасать.
На работе всё валилось из рук. Чай пролился на отчёты, компьютер завис на полуслове, клиент орал из-за ерунды. Коллеги трещали о новых ценах, соседских скандалах, а в ушах у Ольги звенело — тонко, как перед темнотой. Начальник смотрел с ожиданием провала. Она чувствовала себя тетивой, которую вот-вот порвёт, и знала: взрыв пойдёт не наружу, а внутрь.
Вечером, у подъезда, на лавочке сидела старуха. Держала «Комсомолку» с пожелтевшими страницами. Нина Семёновна. Раньше она ругала пацанов за рисунки на стенах. Была строгой, но честной. Теперь сидела, как призрак, с лицом, на котором время стёрло все краски. Глаза полузакрыты, но когда Ольга поравнялась, старуха заговорила, не глядя:
— К родителям бы съездила, Оленька.
Ольга остановилась. Слово «родители» ударило, как обухом.
— Откуда вы…
— Отца твоего видела. У окна стоял, будто ждёт. А мать — чай пьёт, молчит. Ты ж у них одна.
— Я… — начала Ольга и замолчала. Кивнула, как ученица у доски. Внутри щёлкнуло. Не боль — долг. Или уголёк, ещё не потухший.
Ночь была душной, как в железном ящике. Ольга вставала, пила воду из-под крана, смотрела в потолок. Душа скрипела, как несмазанная петля. В голове — картинки: чай, окно, стул. Почему они? Простые, бытовые — и невыносимо родные. Не могла объяснить. Но они не уходили, как вода в раковине, которая не стекает, а застаивается.
Утром собрала сумку. Двигалась медленно, будто каждая вещь весила не граммы, а годы. Автобус тащился шесть часов. Ольга смотрела в окно: серые поля, кривые берёзы, бабки у остановки с вёдрами. Не думала. Просто смотрела, давая глазам заменить мысли.
Отец лежал в той же комнате, где она спала в детстве на ватном матрасе. Он был худой, как щепка, и почти не говорил. Только смотрел, будто искал в её лице что-то потерянное. Мать возилась на кухне, варила щи, звала его по имени, будто боялась, что он исчезнет, если замолчит. Ольга сидела рядом. Впервые за годы молчание в этом доме не резало. Оно было мягким, как старое одеяло.
На третий день отец попросил воды. Потом — встать. Потом — пройтись. Он цеплялся за стену, но смотрел прямо, будто вспоминал, как это — жить.
— Не знаю, что с ним, — шептала мать. — Не ел, не пил. А теперь будто ожил. Чувствует, что ты приехала.
Ольга молчала. Варила кисель, вытирала пыль, меняла простыни. Вечерами сидела с отцом, рассказывала, как в детстве: что видела, что читала. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда сжимал её руку. И эта рука была не гирей, а якорем.
На пятый день пошёл дождь. Без грома, тёплый, как слёзы. Гроза без дождя наконец прорвалась.
Через неделю отец встал сам. Посмотрел на неё, будто всматривался в что-то важное, и сказал:
— Прости. За всё.
Голос был тихим, но твёрдым. Не объяснял, за что. И не надо было. В этих словах было всё: и боль, и любовь, и прощение.
Ольга не ответила сразу. Сначала проверила: здесь ли он, живой ли. Потом кивнула. Внутри не было ни злости, ни обид. Только тишина. Чистая, как после дождя, когда земля пахнет, а не пылит. Когда можно просто быть.
Ольга осталась ещё на неделю. Ходила в магазин, готовила, приносиОна вернулась в город, но теперь по вечерам, засыпая, прислушивалась не к каплям из крана, а к тихому шуму за окном — будто кто-то осторожно стучит по стеклу тёплым летним дождём.
