Поезд, звеня колёсами, нёсся сквозь ночь, а за окном проплывали огоньки забытых деревень. Сумерки окутали маленький городок Торжок, и теперь вагон увозил Надежду туда, куда она и думать не хотела — в прошлое, от которого бежала восемь лет. Проводница — женщина с лицом, будто сошедшим с советской открытки, — взглянула на неё с тихим любопытством, словно узнала в её чертах знакомые тени.
— Верхняя? — спросила она, хотя билет уже держала в руках, давая Надежде шанс сказать хоть слово, зацепиться за реальность.
— Да, — Надежда кивнула. — Двадцать второе.
Вагон был почти пуст, пропитан запахом чая «со слоником», металла и чужих жизней — тяжёлых, как ноябрьские тучи. Она швырнула рюкзак на полку, будто вещи уже давно ничего для неё не значили. Выцветшая кофта, потрёпанные джинсы, волосы, собранные в небрежный хвост. Ей тридцать восемь, но последние месяцы она растворилась в собственной жизни, будто тень от той женщины, которой когда-то была. В глазах — усталость, которая даже не просилась наружу, а просто жила там, как незваный гость.
Она ехала домой. Не на праздник, не по любви — мама умерла. Внезапно. Инсульт. Как в дешёвой мелодраме, где никто не знает, что сказать. Только в кино герои находят красивые слова, а у Надежды не было ни слов, ни оправданий, ни уверенности, что эта поездка хоть что-то изменит.
Они не общались три года. Мать не приняла её уход, осуждала каждый шаг: «Безрассудно!» Надежда не могла простить её молчания — холодного, как февральский ветер. Их общение свелось к открыткам на 8 Марта и коротким звонкам, обрывающимся на полуслове. А теперь вот — точка. Без шанса объясниться, без последнего «прости».
Надежда прижалась к окну, налила себе кофе из термоса. Горький, обжигающий — единственное, что держало её в настоящем. За стеклом проплывала унылая мартовская Россия — бескрайняя, как её собственные мысли. Пейзаж будто размыло, словно жизнь, где всё знакомо, но ничего не предсказуемо.
На нижней полке сидела девчонка лет девятнадцати в ярко-розовых наушниках. Кожаная куртка, кеды с выцветшими шнурками, рюкзак, облепленный значками. Она пила «Буратино», шумно открывая очередную банку, будто этот звук был её личным ритуалом. Девчонка хрустела сухариками, то пялясь в окно, то поглядывая на Надежду, будто пыталась разгадать её историю. Наконец не выдержала:
— Куда едете? — спросила она, и в голосе звенела та самая молодёжная бесшабашность, что умеет разглядеть чужую боль, но не лезет с ненужными советами.
Надежда вздрогнула. Простой вопрос, но от него вдруг захотелось либо заплакать, либо засмеяться.
— На похороны, — выдохнула она.
— Соболезную, — девушка притихла. — Близкий?
Слово «мама» застряло в горле, как заноза.
— Мать, — прошептала Надежда, и тут же пожалела, что сказала.
Девчонка кивнула, глаза стали мягче. Она протянула банку:
— Хотите? Кислятина, но бодрит. В поездах всегда спасает.
Надежда фыркнула — впервые за месяц. Смех вырвался неожиданно, как солнце в хмурый день. Она сделала глоток — газировка ударила в нос, как в детстве, когда мама ругалась за лимонад перед обедом.
— Спасибо, — сказала она. — Помогает.
Тишина между ними была не неловкой, а тёплой, как старый вязаный свитер. Вагон жил своей жизнью: кто-то смотрел сериал без наушников, обрывки фраз — «ты мне всю жизнь испортил!» — вплетались в стук колёс.
Перед сном Надежда достала из рюкзака фотографию. Пожелтевшая, с загнутым уголком. На ней — она, мама и их пёс Жулька. Надежде лет десять, мама улыбается, Жулька щурится на солнце. Казалось, счастье будет длиться вечно. Но Жулька умер, когда Надежде было пятнадцать, и тогда мать впервые обняла её — молча, крепко, по-человечески.
— Она была… хорошей? — тихо спросила девчонка.
Надежда повертела снимок в руках, будто пыталась вернуть тот день.
— Настоящей. Строгой, колючей, но честной.
— Мне бы такую, — пробормотала девчонка в стену, словно признавалась в чём-то стыдном.
Поезд мчался сквозь ночь. Надежда не спала, глядя в потолок, где дрожали тени от фонарей. Может, не стоило уезжать так резко? Может, надо было написать? Но жизнь — не «Дом-2», здесь нет сценаристов, которые подскажут, что сказать.
Утром, ступая на перрон, Надежда задержалась у выхода. Фото хотела оставить в купе, как ненужный билет, но передумала. Память нельзя выбросить, даже если она режет по живому.
Проводница махнула ей рукой:
— Удачи вам там.
— И вам хороших пассажиров, — улыбнулась Надежда.
Впереди был Торжок — город, где каждую трещину в асфальте она помнила с детства, но теперь он казался чужим, как декорация из старого фильма. Квартира, где всё осталось на своих местах: книги, занавески, запах гречки на кухне. Всё, кроме одного человека.
Может, там, среди пыльных полок и старых вещей, случится разговор — с тенью, с памятью или с самой собой. А может, и нет. Но Надежда приехала. Поздно, но приехала. Потому что иногда дорога — это всё, что мы можем сделать. А иногда — это всё, что нужно.
