— Ты хоть осознаёшь, что твой холодильник пуст уже неделю? — голос Дмитрия прорезал тишину, холодный и резкий, как февральская метель. Он застыл в дверях кухни, не снимая дублёнку, словно боялся надолго задержаться в этом унылом уголке — с облупившейся штукатуркой на стенах и затхлым запахом старой сосны.
Алевтина молчала. Сидела на скрипучем табурете, обхватив колени, и следила за дрожащей полоской света, что пробивалась сквозь запотевшее стекло и ложилась на потёртый линолеум. За окном — воскресное утро, а в душе — промозглая слякоть ноября. Каждое слово давалось с трудом, будто поднимала гирю.
— Не понимаю, как можно так существовать, — проворчал Дмитрий, заглядывая в пустую чугунную сковороду, будто надеялся обнаружить там следы вчерашней яичницы. — Ты хоть что-то ела?
Она лишь еле заметно пожала плечами. Честный ответ был прост: когда как. Вроде бы, как у всех. Только внутри будто сломалось что-то важное — то, что отвечало за аппетит, за желание жить, за улыбки.
Дмитрий был её старшим братом. Единственным, кто ещё заходил. Раз в месяц он появлялся, словно по старой привычке — будто дед и сейчас мог отправить его проверить, не пролила ли она чай, не ушиблась ли. Но деда не было. А Алевтина жила, будто в прозрачном аквариуме — воздух густел, а стены оставались невидимыми.
— Куплю тебе продуктов, — сказал он твёрдо, как объявляя решение суда. — Мясо, гречку, морковку. Сваришь борщ. Обязательно. Ясно?
Алевтина кивнула. Не из согласия, а потому что сил спорить не было. Грудь была пуста, как опустевшая дача зимой — окна затянуты инеем, а шаги гулко раздаются в пустых комнатах.
Через полчаса он ушёл, оставив на столе сетку с продуктами и шлейф — дешёвый одеколон с нотками спирта и избитые фразы. «Держись». «Время лечит». «Всё образуется».
Когда дверь захлопнулась, Алевтина поднялась. Медленно, словно боялась потревожить молчание. Разложила покупки на столе: картофель, репчатый лук, пачку масла, бутылку молока. Мясо — кусок свинины, свежий, с розоватым оттенком. Подошла к окну, распахнула его и швырнула мясо в сугроб. Затем захлопнула раму, будто запирая на ключ что-то внутри себя. Остальное убрала в холодильник. Не из принципа — просто стало стыдно, что кусок мяса выглядел живее, чем она.
Она работала удалённо — бухгалтером в какой-то конторе, о которой знала лишь по печатям на документах. Мир сузился до экрана ноутбука, цифирных столбцов и актов сверки. Цифры складывались в ровные ряды, формулы работали, баланс сходился. Порой казалось, что и жизнь можно расчертить по графам — доходы, расходы, итог. Но в жизни баланс не сводился. Потери не поддавались подсчёту, а сальдо всегда уходило в красную строку, оставляя после себя пустоту, которую не заполнить никакими числами.
В среду раздался звонок. Незнакомый номер, женский голос — спокойный, но с хрипловатыми нотками:
— Алевтина Игоревна?
— Да.
— Это приют «Доброе сердце». Вы подавали заявку на помощь животным?
Алевтина замерла. Пальцы нащупали на столе крошку от сушки и принялись её катать, будто пытаясь размять комок тоски под рёбрами.
— Да, — выдохнула она. — Кажется, месяца два назад.
— Нам очень нужны руки. Особенно в выходные. Сорок хвостов на попечении.
В субботу она приехала. Домик на окраине Нижнего Новгорода, окружённый голыми берёзами. Пахло мокрой псиной, йодом и чем-то тёплым, полузабытым. Женщина в поношенном кардигане махнула рукой:
— Раздевайся, мой руки. Там щенки, здесь калеки, в углу — старички. Работы — выше крыши.
Один пёс — лохматый, с проплешиной на боку и умными глазами — не отводил от неё взгляда. Алевтина присела, провела ладонью по шерсти. Тёплая. Живая. Настоящая. Пахло псом, снегом и упрямым желанием выжить.
Он ткнулся мокрым носом в её ладонь и прижался к ноге. Женщина в кардигане фыркнула:
— Граф к посторонним не льнёт. А тебя выбрал.
Через час Алевтина чистила клетки, таскала мешки с опилками, подкладывала грелку дрожавшему от холода щенку. Спина ныла, руки покраснели от ледяной воды, волосы прилипли ко лбу, но внутри что-то отогрелось. Впервые за много месяцев она ощутила себя не призраком, а человеком — с усталостью в мышцах, с потом на спине, с теплом под рёбрами.
— Завтра подойдёшь, если сможешь? — крикнула женщина, вытирая руки об передник.
— Подойду, — ответила Алевтина. И знала — не соврёт. Даже если придётся ехать на другом конце города, через снежные заносы и колючий ветер — она вернётся сюда.
Через месяц Граф переехал к ней. Долго обнюхивал углы хрущёвки, а затем растянулся на потертом ковре, свернувшись мохнатым калачиком. Дмитрий заглянул — принёс эмалированную миску, мешок «Чаппи» и потрёпанного плюшевого зайца.
— Вот это уже похоже на жизнь, — буркнул он, разглядывая пса. — Прогресс налицо.
Алевтина улыбнулась. Впервые, кажется, со времён школы. Позже купила цветы — дешёвые бархатцы, тянущиеся к редкому солнцу. Новые занавески — ситцевые, в мелкий цветочек, как у бабушки в деревне. Выбирала их долго, перебирая рулоны в магазине, будто от этого зависела её судьба. Приобрела комплект белья — белоснежный, накрахмаленный, пахнущий морозом и детством. А ещё начала печь блины. Просто так, чтобы в квартире пахло маслом и корицей, а не пылью. Тесто замешивала вручную, вкладывая в него то, что не умела сказать вслух.
Порой она всё ещё просыпалась с каменной тяжестью под рёбрами. Иногда смотрела в замерзшее окно и думала, что ничего не изменилось. В такие дни хотелось зарыться в одеНо теперь рядом на подушке спал Граф, тёплый и преданный, тыкался мокрым носом в ладонь, и даже в самые тёмные дни в её жизни оставался маленький огонёк — слабый, но упрямый, как весенний росток, пробивающийся сквозь асфальт.
