Темнота уже опустилась на тихий городок Елец, а поезд, постукивая колёсами, уносил Анастасию в прошлое, от которого она столько лет бежала. Проводница посмотрела на неё с лёгким любопытством — будто в чертах её лица мелькнуло что-то неуловимо знакомое, как отголосок старой песни или обрывок давнего разговора.
— Верхнее место? — спросила она, хотя билет уже держала в руках, будто давая шанс завязать разговор, вернуться к реальности.
— Да, — коротко кивнула Анастасия. — Двадцать второе.
Вагон был почти пустым, пропитанным запахом металла, крепкого чая и чужих судеб, тяжёлых, как ноябрьский туман. Анастасия швырнула рюкзак на полку — небрежно, словно вещи давно потеряли для неё ценность. Поношенные джинсы, выцветшая куртка, волосы, стянутые на скорую руку. Ей было тридцать восемь, но последние месяцы она словно растворилась в собственной жизни, став лишь тенью той женщины, какой была раньше. В её глазах читалась усталость того, у кого не осталось сил даже на лишнее движение.
Она ехала в родной город — впервые за восемь лет. Не на свадьбу, не по зову сердца, а потому что мать умерла. Внезапно. Инсульт. Как в дешёвой мелодраме, где все только разводят руками. Только в кино герои находят нужные слова, а у Анастасии не было ни слов, ни оправданий, ни уверенности, что эта поездка хоть что-то изменит.
Они не разговаривали три года. Мать не приняла её уход, не приняла её новую жизнь — одинокую, но свою. «Безумие», — твердила она, осуждая каждый шаг дочери. А Анастасия не могла простить её молчания — ледяного и непробиваемого. Их общение свелось к редким открыткам на Новый год и пустым звонкам, обрывающимся неловкой паузой. А теперь — конец. Без шанса объясниться, без последнего разговора, без возможности прощения.
Анастасия устроилась у окна, достала термос, налила кофе. Горячий, горький, он был единственным, что удерживало её в настоящем. Поезд тронулся, и за стеклом поплыла серая мартовская Россия — унылая, бесконечная, как её собственные мысли. Пейзаж за окном казался размытым, словно жизнь, в которой всё знакомо, но ничего нельзя предугадать. Поезд мчался не только по рельсам, но и сквозь её прошлое, останавливаясь у воспоминаний, которые она заперла наглухо.
На нижней полке сидела девушка лет девятнадцати, в ярко-розовых наушниках. Короткая куртка-косуха, потрёпанные кеды, рюкзак, утыканный значками. Она пила газировку, с шипением открывая новую банку, будто этот звук придавал ей сил. Девушка хрустела крекерами, то поглядывая в окно, то изучающе на Анастасию, словно пытаясь разгадать её историю. Их взгляды встретились, и она улыбнулась — не дежурно, а тепло, с лёгким вызовом, как те, кто умеет чувствовать чужую боль.
— Куда путь держите? — спросила она, и в голосе её звучало что-то живое, почти дерзкое, но искреннее.
Анастасия вздрогнула. Вопрос был простым, но в нём чувствовалась забота, от которой хотелось отмахнуться, но не получалось.
— На похороны, — ответила она резко, будто отрезала кусок от себя.
— Сочувствую, — тихо сказала девушка. — Близкий человек?
Анастасия замолчала. Слово «мать» застряло в горле, как комок. Она могла ответить сразу, но что-то требовало паузы, будто признание сделает боль острее. Наконец, хрипло:
— Мать.
Девушка кивнула, глаза её потеплели. Она слегка наклонилась вперёд, будто хотела разделить эту тяжесть. Потом протянула банку:
— Хотите? Тархун, сладковатый, но бодрит. В дороге без него — как без рук, особенно когда за окном такая слякоть.
Анастасия неожиданно рассмеялась — коротко, но искренне, впервые за долгие недели. Смех прорвался, как лучик в кромешной тьме, и на миг стало легче. Она взяла банку, сделала глоток. Напиток был резким, но напомнил детство — лето, бутылку лимонада из холодильника и мамин голос: «Настенька, домой!»
— Спасибо, — сказала она. — Действительно помогает.
Они замолчали, но тишина была не тяжёлой, а уютной, как старый плед, который колется, но всё равно греет. Вагон жил своей жизнью: кто-то смотрел сериал без наушников, и обрывки фраз — «ты всё испортил», «мы больше не можем» — вплетались в стук колёс. Кто-то ворчал, роясь в сумках, кто-то укачивал ребёнка. Поезд нёс их всех вперёд, но у каждого был свой путь.
К ночи Анастасия достала из рюкзака старую фотографию. Уголки пожелтели, один край был надорван. На снимке — она, мать и их кот Барсик. Анастасия в смешной шапке с ушами, мать с мягкой улыбкой, а кот щурится от солнца. Ей было десять, и тогда казалось, что счастье — это навсегда. Барсик умер, когда Анастасии исполнилось пятнадцать. Она рыдала, металась, винила себя. Мать тогда просто села рядом, положила руку ей на плечо, и они молчали. В тот вечер Анастасия впервые увидела, как мать плачет — негромко, без пафоса, по-настоящему.
— Она была хорошей? — тихо спросила девушка, заметив фото.
Анастасия повертела снимок в пальцах, будто он мог вернуть тот день.
— Она была… настоящей. Иногда жёсткой, упрямой, резкой. Но всегда честной. И это, наверное, главное.
— Мне бы такую маму, — пробормотала девушка, отвернувшись к стене, словно эти слова были не для Анастасии, а для неё самой, как секрет, сказанный в пустоту.
Поезд мчался сквозь темноту. Анастасия не спала, глядя в потолок, где дрожали тени от фонарей. Она думала: может, не стоило уезжать так резко, может, надо было написать, позвонить. Может, ещё был шанс. Но жизнь не ставит точек — только многоточия. Под мерный стук колёс она уснула, впервые за долгое время не пряча ни воспоминания, ни боль.
Утром, ступая на перрон, Анастасия задержалась у выхода. Достала фото, хотела оставить его в вагоне, как нОна передумала, сунула снимок обратно в карман и твёрдо шагнула вперёд — навстречу городу, который когда-то был домом, а теперь стал лишь остановкой на пути к чему-то новому.
