Когда тишина говорит громче слов
Телефон выскользнул из рук Алевтины и с глухим всплеском упал в кастрюлю с борщом. Она даже не моргнула. Спокойно вытащила его, стряхнула ложкой плавающий лавровый лист и положила аппарат на подоконник. Ни досады, ни суеты — будто так и должно было быть. В комнате тихо бубнило радио, передавая сводку о ДТП под Тверью. Голос диктора казался чужим, далёким, будто доносился из другого времени. Её это не волновало. Вообще ничего уже не волновало. Разве что эти жирные круги на поверхности супа — медленно расходились, сливались и снова расплывались. Она смотрела на них, будто заворожённая.
Был четверг. Один из тех, которых в её жизни уже сотни — одинаково серых, выцветших, как старая ситцевая занавеска. Всё по привычному кругу: завтрак, борщ, радио, молчание. Ни горя, ни радости. Всё ровно. Как будто жизнь застыла, а кнопки «продолжить» у неё нет.
Муж, Геннадий, спал в комнате, растянувшись, в своей застиранной футболке, которую она просила не надевать в постель. «Жарко же, Гена…» Но он, как всегда, своё. Упрямый, как берёзовый пень. Дышал тяжело, но ровно. Она уже знала, как он проснётся: сонно сядет за стол, размешает в чашке два кусочка рафинада, даже не взглянув на неё. И всё же это была их жизнь. Общая. Общая тишина.
Сын уехал в Финляндию и звонил редко. Дочь — в Петербурге. Вечно «не может говорить». У неё совещания, пробки, проекты, дети, секции. Внуки мелькают в соцсетях: футбол, языки, музыкалка. Алевтина ставила сердечки под фотками, но сама не писала. Боялась побеспокоить. Боялась услышать спешное: «Ма, я потом перезвоню». А потом — снова тишина.
Когда-то всё было иначе. Разговаривали. Много. В очереди за хлебом, в маршрутке, у подъезда. Даже с тётей Шурой из гастронома. А теперь — будто у жизни выкрутили громкость. Остались только шумы да редкие уведомления.
Борщ сварился. Она выключила плиту, протёрла её тряпкой — не потому что было грязно, а чтобы руки не бездельничали. Подошла к окну. Достала потрёпанную тетрадь в клетку, с жирным пятном и загнутыми уголками. Там были списки, стихи, вырезки из «Работницы» и детский рисунок самовара, сделанный дрожащей рукой лет десять назад. Сегодня она открыла чистый лист и вывела:
«Никто не приходит. Никто не зовёт. Но я есть.»
Потом зачеркнула. Медленно, будто стирала саму себя. Бумага под пальцами была шершавой, неживой. Как будто и она больше не хотела слышать.
Она сидела и прислушивалась — к потрескиванию батареи, к хлопку подъездной двери, к чьим-то шагам. Опять мимо. Всё мимо. Ей казалось, что звуки в доме с каждым годом становятся тише. Будто мир осторожно отступает, не прощаясь.
Алевтина зашла в спальню, присела на край кровати, поправила одеяло. Геннадий не проснулся. Только крякнул. Она положила руку ему на плечо. Не отстранился. Значит, ещё чувствует. Значит, ещё здесь. Значит, она не совсем одна.
Прилегла рядом. Не чтобы спать — просто быть. Рядом. Хоть немного. Хоть в этот вечер. Хоть в этой тишине, которую они делят вдвоём.
Через пару дней она всё же набрала дочь. Сначала кружила по кухне, перекладывала салфетницы, вытирала уже чистый стол, снова и снова смотрела на телефон — как на градусник перед гриппом. Потом набрала.
— Мам? Что-то случилось?
— Нет. Просто… захотелось тебя услышать.
— Мам, давай вечером? У нас тут дедлайн…
— Ладно, дочка. Вечером…
Сердце сжалось. Но голос остался ровным. После звонка она долго сидела, уткнувшись в ладони. Потом пошла ставить чайник. Как будто чай мог что-то исправить.
Но дочь перезвонила. Через четыре часа. Без эмодзи, без предисловий.
— Мам, ты как?
И Алевтина расплакалась. Не от горя. А от того, что кто-то спросил. Всего три слова: «Ты как?» И в них было всё, чего ей так не хватало.
Через неделю в их квартире появился котёнок. Притащила внучка.
— Бабуль, это тебе. Он трусишка, а тебе одиноко. Будете друг другу скрашивать дни.
Котёнок был серый, тощий, с огромными ушами и вечно удивлёнными глазами. Первую ночь просидел за шкафом. А утром уже урчал у её ног. Назвали его Тишкой. Неважно, мальчик или девочка. Главное — он теперь здесь.
Теперь каждое утро Алевтина снова разговаривает. Сначала с Тишкой — спрашивает, не замёрз ли он, показывает, где корм. Потом с Геннадием — читает ему про погоду, ворчит на разбросанные тапочки, бурчит, как привыкла. Потом — с собой. Вслух. Чтобы не забыть, как звучит её собственный голос.
А телефон? Так и лежит на подоконнике. Он ей больше не нужен. Потому что настоящие слова — это не сообщения. Это тёплый бок кота, прижавшегося к тебе ночью. Это взгляд, который ищет тебя утром. Это маленькое пушистое чудо, которое осталось. Потому что ты ему нужна.
