— Ты, Миша, главное — по совести живи. Чтобы потом в зеркало смотреть не стыдно было, — Анна Ивановна поправила воротник мужа, коснулась его щеки и посмотрела в его строгие, ледяные глаза, в которых читалось знакомое ей беспокойство.
Что бы ни болтали за спиной, как бы ни перемывали кости, она знала своего Михаила Петровича насквозь. До последней морщинки на лбу, до самой сокровенной мысли, до немого вопроса в душе. Рядом — тридцать лет. Прошли всё: московскую толкотню, бесконечные переезды, занесённые снегом глухие углы с короткими днями и долгими вечерами. Где только не носила судьба. Но везде выстояли. Дом срубили, крепкий, пахнущий смолой. Этот запах перебивал даже самую тяжёлую тоску.
Детей Бог не дал. Внуков — и подавно. Зато друг друга — сохранили. И не просто так, а на каждый день, в радости и печали, на службе и в жизни. А пересуды… Люди — что листья: шуршат, пока ветер есть, а стихнет — и замолчат. Переживут. А нет — не беда. Лишь бы совесть не мучила.
Вот только псы… эти самые псы…
Уже месяц весь отдел только о них и говорил. О тех семи служебных собаках, которых по приказу нужно было «ликвидировать». Проще говоря — пристрелить. Старые, отслужившие. Кому они теперь? Кормить — денег нет, держать — негде, а приюты переполнены. Кто осмелится перечить приказу? Никто. И полковник Морозов — не осмелился.
Зачитал бумагу, спросил — не хочет ли кто взять собак себе. Тишина. Лишь ветер гулял по подоконникам. Тогда он кивнул и велел вызвать ветеринара.
Вот и всё. Сухо. По-военному. Как и всегда.
Морозов… Сухарь. Прозвище «Мороз» прилипло к нему сразу, как только он перевёлся из Петербурга. Прямая спина, голос — как сталь, взгляд — рентген. Видит каждого насквозь. Прощения — нет. Только устав, только долг. Неудивительно, что за год половину старого состава разогнал, новых набрал. Да, крепкие. Да, честные. Но кто поверит, что в человеке нет ни капли мягкости? Ни искры тепла?
Вот и перешёптывались бабы: «И правильно, что детей нет! Какой из него отец? Замучил бы их своей строгостью. Не заслужил он детей. Не достоин!»
А в это время Михаил Петрович стоял во дворе и смотрел, как в кузов белого фургона грузят последнюю клетку. В ней сидел пёс — белый, как первый снег. Барс.
Чёрные глаза его — как угольки — смотрели на полковника с немым вопросом. Будто ждал: объясни. Почему нельзя остаться? Почему нельзя жить? А Морозов молчал.
— Поехали, Ваня, — глухо бросил он шофёру и сел в машину. Фургон дрогнул и медленно выезжал за ворота под тяжёлыми взглядами сослуживцев. Кто-то зло пробормотал: «Так ему и надо! Морозу — морозный конец. Пусть теперь с этим живёт».
Фургон подъехал к ветлечебнице. Проехал мимо.
Когда свернули с трассы, водитель молчал. Только руки его дрожали. А когда машина остановилась прямо у крыльца дома полковника, он не выдержал:
— Михаил Петрович?.. Это… как?
— Приказ я выполнил. Списал с баланса. А куда — не ваше дело.
Полковник вышел. У ворот стояла Анна. Без слов. С платком в руках, с тревогой в сердце. Он кивнул и сказал:
— Разгружай. Жить им здесь.
— По совести, Миша?
— По совести, Аня.
Собаки одна за другой выходили из фургона. Осторожно ступали по двору. Принюхивались. Привыкали. Михаил крепче обнял жену. А сам подумал: «Не внуки, конечно. Но тоже шалопаи. Вольеры поставим. Будки сколотим. Остатки брёвен со стройки сгодятся…»
Из раздумий его вывел шофёр.
— А что людям теперь говорить?
— А что? Пусть болтают. Людям слово, собакам хвост — не унять. Я здесь сегодня нужнее. Одна Аня с такой оравой не справится.
Шофёр уехал. Но вечером вернулся. Не из-за приказа. По совести. По велению сердца.
И не один вернулся. Пришёл с женой и сыновьями. Позвал Петра из бухгалтерии, Серёгу из техотдела, Машу с девочками-двойняшками. И пироги принесли, и воду. И вольеры сколотили. Потому что нельзя так — по приказу — с живой душой поступать. Потому что Мороз — не мороз. Он просто… по совести.
И если кто-то после этого снова осмелится сказать, что полковник детей не заслужил — пусть только попробует. Языки им сами вырвут. Потому что у Морозова дети есть. Не по крови. По правде. По доброте. По сердцу.
И это главное.
