**Где замолкает река**
Когда Дмитрий Егоров вернулся в деревню Колосово, спрятанную среди бескрайних берёзовых лесов Вологодчины, воздух здесь показался ему густым, как мёд, тяжёлым, будто пропитанным воспоминаниями. Время будто осело в щелях бревенчатых изб, в запахе мха, в узловатых корнях старых деревьев. Всё было знакомо — покосившийся забор, скрипучая лавка у калитки, ива, склонившаяся над прудом, — но в каждом уголке таилась тишина, будто дом ждал его возвращения двадцать лет.
Он уехал тогда поспешно, с котомкой за плечами, с сердцем, полным обиды, даже не оглянувшись. Отец, Иван Егоров, умер пять лет назад. Дмитрию сообщили об этом случайно, в коротком письме от соседа: «Похоронили без тебя. Ждал, потом перестал». Слова были сухие, но горечь от них разъедала сильнее упрёков.
Он приехал не прощаться. Приехал, потому что однажды понял — пустота внутри не от жизни в шумной Москве, не от денег, которых всегда не хватало, а от чего-то иного. От того, что осталось здесь — несбывшегося, недосказанного.
Калитка скрипнула по-старому, и звук этот пронзил до дрожи. Двор зарос крапивой, крыльцо обветшало, но дом стоял, будто держался из последних сил. Дмитрий толкнул дверь. Внутри пахло старым деревом, пеплом и воспоминаниями.
Кухня замерла во времени: треснутый глиняный горшок, потёртый стол, на стене — икона с потускневшим окладом. На гвозде висел отцовский тулуп — выгоревший, но с тем же запахом табака и снега, каким пахло детство. Дмитрий провёл рукой по пыли на столе — и в ней словно шевельнулось эхо: «Ты опоздал».
Ночью он сидел у печи, слушая, как трещат брёвна, и казалось, сам дом вздыхает, пробуждаясь. Вышел на крыльцо. Над деревней сияли звёзды — такие яркие, будто в детстве, когда отец говорил: «Смотри, сынок, вон та — твоя». Тогда он не понимал, что звёзды, как и слова отца, бывают видны только издалека.
Утром пошёл к реке. Когда-то они с отцом рыбачили здесь, спорили, смеялись. А потом ссорились — глупо, гордо, навсегда. Теперь берега заросли осокой, вода текла медленно, тёмная, словно вымытая слезами.
— Далеко ушла? — раздался за спиной голос.
Он обернулся. Баба Нюра, соседка. Лицо в морщинах, как кора векового дуба, но глаза цепкие.
— Течёт, куда ей положено, — пробормотал Дмитрий.
— Иван часто тут сидел перед смертью, — сказала старуха. — Бросал камешки, ворчал: «Интересно, сын помнит эту реку или забыл, как меня?»
Дмитрий сглотнул ком в горле.
— Помню. И сети, и уху, что он варил. И как молчал, когда я сбежал.
Баба Нюра кивнула.
— Хорошо, что вернулся. Места здесь грустные, но когда кто-то приходит — оживают. Даже реке легче.
Она ушла, не прощаясь, оставив его наедине с водой. Дмитрий достал фотографию — он и отец, молодые, с удочками. Оба смеются, будто и не было будущего, где они перестанут разговаривать.
Фотография скользнула в воду. Завертелась, замокла, и течение унесло её за поворот.
Он вернулся в дом, зная, что останется. Не навсегда, но пока. Пока печь хранит тепло, пока в углу пахнет отцовским тулупом, пока река течёт мимо — и вместе с тем остаётся здесь же.
Иногда нужно вернуться, чтобы услышать то, что не было сказано вслух. Чтобы не просто простить — понять. И найти то место, где река затихает. Или, может быть, где она начинается заново.
