Он стал для нее отцом, хоть и не был кровным — и больше она никого так не звала.
— Руки прочь! Чего тебе от меня надо? Не обязан я тебе ничем! И кто его знает, чей это ребенок, может, вообще не мой! — рявкнул Игорь, хлопнув дверью.
Светлана застыла в прихожей, будто громом пораженная. Еще вчера он целовал ее пальцы, клялся в вечной любви, сулил свадьбу, называл судьбой. А сегодня в его глазах — ненависть и брезгливость, а его слова резали, как нож. Ей тридцать семь, это первая беременность, и она твердо решила — ребенка оставит. Даже если останется одна. Чуда она не ждала, просто знала: выносит, родит, поднимет сама.
Так появилась Дашенька. Тихая, светловолосая, словно лучик. Не кричала по ночам, не хворала, будто чувствовала — маме не до нежностей. Света ухаживала за дочкой исправно: купала, кормила, водила в больницу. Но делала это без души. Дашу никто не прижимал к груди, никто не шептал: «Родная, ты моя отрада». Все было по режиму — механично, будто по списку.
Девочка подросла. К семи годам привыкла к тишине в доме, к маминой холодности, к вечной усталости и замкнутости Светланы. А потом к ним пришел мужчина.
В деревне под Калугой сразу зашумели: «Гляньте-ка, привела кого-то чужого! Да еще, слышь, с зоны отмотал!» Бабы шептались, мужики переглядывались, но Света на пересуды не реагировала. Чувствовала — Сергей, возможно, ее последний шанс. Мужчина был угрюмый, взгляд тяжелый, но руки — золотые.
С его приходом дом будто ожил: забор выровнялся, стены засверкали свежей краской, во дворе появился порядок. Работы он не чурался: то крышу соседке починит, то старушке-вдове колодец выкопает, а в благодарность брал лишь банку солений или кивок. Люди присмирели. Сергея стали уважать. И Света рядом с ним переменилась — мягче стала, и на Дашу взгляд иной появился.
Как-то раз, вернувшись из школы, девочка увидела во дворе качели — деревянные, прочные, с толстыми веревками.
— Это… мне?.. Дядя Сережа?..
— Конечно, тебе, ласточка. Пробуй, не сломаются!
С той поры он стал для нее больше, чем просто мамин сожитель. Готовил завтраки, завязывал шарф перед школой, учил, как развести костер или держать нож. Рассказывал истории: как ухаживал за больной матерью, как брат выгнал его из квартиры, как впервые пожалел, что своих детей не родил.
Даша слушала, затаив дыхание. На Новый год он подарил ей коньки — не дешевку, а настоящие. Сам повел на озеро, учил падать, вставать, скользить. А однажды, уже засыпая, она прошептала:
— Спасибо, пап…
Он тогда отвернулся и заплакал. Впервые за много лет. Тихо, по-мужски.
Она выросла. Уехала в Тулу, поступила в институт. Он приезжал с авоськами гостинцев, стоял под окнами в день экзаменов, бормотал: «Справишься, доченька». Отдавал последние деньги, был рядом, когда она выходила замуж. Держал на руках внуков, с такой нежностью, будто они его кровиночки.
Когда он умер — у Даши сердце разорвалось. Воздух словно вымер, в доме пахло не блинами, а пустотой. Она шла на кладбище, клала цветы и шептала:
— Ты всегда был моим папой. Единственным. Родным. Настоящим.
Потому что отец — не тот, кто жизнь дал, а тот, кто не ушел, когда все отвернулись. Кто обнял, когда руки дрожали. Кто сказал: «Я тут», — когда страшно было в темноте. И до сих пор Даша хранит его фотографии. На них он улыбается. А она знает — он был ее солнцем, ее опорой, ее истинным отцом.
