Внучка стыдится нас с дедом… А ведь мы жизнь за неё отдали
До сих пор больно вспоминать, как всё началось. Мы с Михаилом стали бабушкой и дедом слишком рано. Наша Наташа родила Алёнку, когда ей самой едва исполнилось шестнадцать. В селе под Воронежом только и шептались: «Срам Волковых». От кого угодно ждали, только не от нас — семья крепкая, достаток, уважение. Я тридцать лет проработала в райфинотделе, Миша — шофёром на дальних рейсах. Деньги водились, дочку баловали… вот и довыращивались.
Наташенька в детстве золотая была — олимпиады, стихи наизусть, музыкалка. А потом — будто подменили. Замкнулась, огрызалась. А потом… Раз — и живот колом. Сперва думали, шутит. Потом — скорая, больница, у меня гипертонический криз.
Отец её, мой Миша, хотел того пацана придушить, да тот явился пьяный в стельку, даже имени дочери не запомнил. Новорождённую Алёнку видел один раз — и след простыл. Мы поняли: теперь мы для этой крохи — мать и отец.
Наташа сбежала в Воронеж, вышла замуж, живёт как ни в чём не бывало. Детей больше не завела. Алёнку брать отказалась — «Муж не примет». И сама не приняла. А мы с дедом в пятьдесят лет снова стали родителями. На последнем дыхании.
Когда Алёнке стукнуло шесть, осознали — деревня не будет её будущим. Продали дом, купили двушку на окраине Воронежа, устроились куда попало — лишь бы пенсию заработать. Всё ради неё.
Репетиторы, английская школа, поездки в Сочи — на себе экономили. Я в одном пальто три зимы проходила, Миша сапоги варом заливал. Зато у Алёнушки всё было — айфоны, ноутбук, каникулы в Турции. Когда поступила в университет — заложили огород, чтобы стажировку в Шанхае оплатить. Потом — Берлин. Потом — шикарная работа в Москве.
Мы гордились. Верили — всё не зря.
А потом…
Сперва реже звонить стала. Потом — односложные ответы. Потом и вовсе молчание. Если случайно встречала на улице — могла сделать вид, что не узнаёт. Раз на вокзале подошли, обрадовались. А она:
— Простите, вы, наверное, меня с кем-то путаете.
Я рыдать начала. А она вечером пришла, говорит:
— Бабка, ну не дуйся. Ты же не поймёшь. У меня круг другой. Что я им скажу? Что дед дальнобойщик? Что ты картошку в подвале хранишь? Это же позор…
Позор мы ей.
Мы с Мишкой ту ночь не спали. Он на кухне курил, пока пепельница не наполнилась. А я плакала. Не от обиды — от предательства. Ведь не чужие же мы. Мы её ночами на руках качали, когда колики мучили. Последние рубли вынимали, чтобы её в институт одеть.
Потом жених появился. Познакомила только когда подпись на ипотеке понадобилась. До свадьбы — ни слова. После — тоже. Торжество справили в клубе — нас даже не позвали. «Камерное мероприятие». Фотки в инсте смотрели — она сияет, в белом платье. А вокруг — чужие лица.
Недавно собралась с духом, высказала всё. А она усмехнулась:
— Бабуля, вы — вчерашний день. У меня другая жизнь.
Миша тогда сказал:
— Пусть летит. Только знай, птенчик: когда лёд крылья сковывает — только свои и выручат.
Остались мы вдвоём. Старики, да. Из глуши, да. Но с сердцем, где любовь к ней живёт, хоть она нас и вычеркнула. Пока дышим — она не одна. Хотя давно делает вид, что нас нет.
И только ночью, когда свечку перед иконой зажигаю, молюсь об одном — чтобы не пришлось ей однажды искать тех, кого сама оттолкнула… да не найти.
