Когда я оглядываюсь назад, в груди становится тяжело, будто камень на сердце. Мы с Николаем стали бабушкой и дедушкой слишком рано. Наша дочь Анечке едва исполнилось шестнадцать, когда на свет появилась Аленка. В нашей деревне под Воронежем только и говорили, что о «позоре Соколовых». Кто бы мог подумать — благополучная семья, крепкое хозяйство, уважение в округе. Я работала главбухом в сельхозкооперативе, Коля колесил по стране за рулем фуры. Жили не бедно, дочку баловали… вот и перебаловали, видимо.
Аня в детстве была золотом — олимпиады, похвальные грамоты, музыкальная школа. А потом словно подменили. Замкнулась, грубила, на вопросы отмалчивалась. А потом… В один день привычный мир рухнул. Пятнадцать лет, а живот — как арбуз. Сперва думали, шутка. А потом — скорая, больница, у меня криз.
Её отец, мой Коля, готов был разорвать того мальчишку, но тот явился пьяный в стельку и даже не запомнил имени дочери. Новорожденную Аленку видел лишь раз. Мы поняли — всё. Теперь мы не просто бабушка с дедом. Мы — её мать и отец.
Аня тогда заявила, что хочет начать жизнь заново, и уехала в Воронеж. Поступила в институт, вышла замуж, двадцать лет живет, будто ничего не случилось. Детей не завела. Аленку брать отказалась. «Муж не примет чужого ребенка», — сказала. С тех пор и не вспоминала. А мы с дедом стали родителями во второй раз. Только силы были уже не те.
Когда Аленке исполнилось шесть, мы решили — деревня не для неё. Продали дом, купили двушку на окраине города, устроились на скромные работы, лишь бы пенсию заработать. Всё — ради неё.
Репетиторы, секции, поездки — на себе экономили. Я одно пальто три зимы носила, Коля сапоги до дыр зашивал. Зато у Аленки было всё — новые телефоны, ноутбук, каникулы за границей. Когда она поступила в университет, мы продали часть земли, чтобы отправить её на стажировку в Берлин. Потом — Париж. Потом — престижная работа в Москве.
Мы гордились. Мы верили — всё не зря. Всё ради неё.
А потом началось…
Сначала звонки стали реже. Потом — холодные, сквозь зуба. Потом и вовсе — тишина. На улице могла сделать вид, что не видит нас. Однажды встретили её у метро. Обрадовались, подошли. А она:
— Вы, наверное, меня с кем-то перепутали.
Я тогда разрыдалась. А она потом пришла и сказала:
— Бабуля, ну не надо истерик. Ты же понимаешь — я теперь в другом кругу. Что я скажу друзьям? Про огород? Про деда, который спину сорвал на работе? Это же стыдобище…
Стыдно ей за нас.
Мы с Колей ту ночь не спали. Он курил на кухне, не переставая. А я плакала. Не просто от обиды — от предательства. Ведь мы же не чужие. Мы её подняли на ноги. Не спали ночами, когда она болела. Всё отдавали, чтобы ей было легче.
Потом у неё появился жених. Познакомила нас, только когда понадобились подписи под ипотекой. Ни до, ни после — ни слова благодарности. Свадьбу справили в клубе, нас не позвали. Объяснили: «камерное мероприятие». Фотографии смотрели в соцсетях. Она — сияющая. А вокруг — чужие люди.
Недавно я не выдержала и высказала всё. А она лишь усмехнулась:
— Бабуля, вы — вчерашний день. У меня новая жизнь.
Коля тогда сказал:
— Пусть живёт. Мы своё сделали. Пусть летит, куда глаза глядят. Только пусть знает — даже у реактивного самолёта бывают неполадки. Когда откажет двигатель — только родные вытащат.
Мы остались вдвоём. Деревенские, да. Простые, да. Но с любовью к ней, что не угасла, несмотря ни на что. Пока мы живы — она не одинока. Хотя уже давно сделала вид, что нас не существует.
И только по ночам, перед иконами, я шепчу одну молитву: чтобы не пришлось ей однажды искать тех, кого сама оттолкнула… и не найти.
