Меня зовут Татьяна Морозова, и живу я в маленьком городке Кашин, где время будто замедлило свой бег. Моя жизнь началась как у любой девчонки из провинции, пока в семь лет отец не исчез, оставив нас с матерью, Валентиной Ивановной, один на один с суровой реальностью. Она стала для меня всем — и строгим надзирателем, и единственной опорой. Мама давала мне всё, что могла, но её любовь была похожа на сибирский мороз — крепкая, но безжалостная. В нашем доме не водились сантименты: только правила, обязанности и чувство долга, тяжёлое, как мешок картошки.

После школы меня ждал не ароматный борщ, а привычное: «Татьяна, вымой пол, разбери вещи, садись за уроки». Устала? Хочешь поделиться? Не смеши маму. «Жизнь — не сахар, — говорила она, завязывая фартук. — Надо крутиться, как белка в колесе». Эти слова впивались в душу, как иголки, заставляя взрослеть раньше времени. Я мечтала рисовать или писать стихи, но в ответ слышала: «Хлебом это не кормит. Иди в бухгалтеры». Мои мечты таяли, как снег в апреле, а просьбы о новом платье встречали классическое: «Радуйся, что у тебя крыша над головой и щи в тарелке».

Годы пролетели. Я выросла, завела дом, работу, научилась жить иначе — с уютом, чаепитиями и смехом. Но когда мама постарела и попросилась ко мне, все старые обиды всплыли, как непотопляемый «Титаник». И я решила: пусть живёт, но по моим — то есть её же — условиям.

Отгородила ей угол в дальнем конце квартиры. «Здесь будет твоя берлога», — бодро объявила я, водружая узкую кровать и табурет. Она промолчала, но бровь дёрнулась. Затем составила расписание: завтрак в семь, ужин в шесть, между ними — мытьё полов. «Будешь помогать по хозяйству, — добавила я её же голосом. — Движение продлевает жизнь». Когда она кряхтела, что спина болит, я парировала: «Радуйся, что крыша над головой». Если пыталась завести душевный разговор, отмахивалась: «Дела горят, мам, потом».

Сначала она не поняла подвоха. Улыбалась, бормотала: «Хорошо, когда родные рядом». Но скоро взгляд её потускнел, будто лампочка в подъезде. По ночам я слышала, как она ворочается, но не шла — сама когда-то так ждала, что мама пригреет. Через месяц она робко спросила: «Танюш, я тебе не обуза?» Я вспомнила свои детские слёзы и бодро ответила: «Самостоятельность — главное в жизни!» В её глазах мелькнуло понимание. Бумеранг вернулся.

Однажды застала её на кухне. Она сидела, разрывая чёрствый хлеб, и пробормотала: «Прости… Я думала, закаляю характер, а только сердце заморозила». Мне сжало грудь. Хотелось кричать: «Вот видишь?!» Но, глядя на её дрожащие руки, вдруг поняла: она просто не умела по-другому.

Той же ночью я поставила на стол самовар. Мы говорили до рассвета — о жизни, о папе, о моих несбывшихся стихах. Она слушала, кивала, и вдруг я осознала: она впервые меня слышит. С тех пор всё изменилось. Порядок остался, но появились пироги по воскресеньям и смешные истории за чаем. Я поняла: её суровость сделала меня крепкой, но доброту я вырастила сама.

Теперь я рада, что пустила маму в дом. Наша история — не про месть, а про то, как даже после долгих зим бывает оттепель. Она научила меня выживать, а я её — жить. В квартире, где раньше звенела тишина, теперь пахнет ватрушками и слышен смех — неловкий, тёплый, как первое солнце после метели.