Сегодня в своём дневнике я запишу историю, которая перевернула мою жизнь. В маленьком городке под Казанью, где деревянные дома хранят тепло семейных очагов, моё представление о семье рассыпалось в прах после откровения отца. Меня зовут Алёна, и я всегда считала нашу семью — отца Степана, маму Галину и младшего брата Мишку — крепкой, как дуб. Но его признание о другой жизни в Германии оставило в моей дуще кровавую рану.
Родители казались мне идеалом. Отец работал водителем дальнобойщика, часто уезжал в рейсы, но возвращался с гостинцами — пряниками из Твери или мёдом с ярмарки. Мама, бухгалтер в местной конторе, держала дом в чистоте и порядке. Я свято верила, что у нас всё по-честному, пока в тот роковой вечер отец не вошёл в кухню с каменным лицом.
Он молча сидел за столом, крутил в пальцах ложку. «Пап, что-то случилось?» — спросила я, но он смотрел куда-то мимо. Потом тяжко вздохнул: «Алёна, надо поговорить». Голос у него дрожал, а у меня в животе похолодело. Мама, помешивавшая борщ, замерла.
«У меня в Германии другая семья, — выдавил он. — Там живёт Ольга. Мы с ней воспитываем двоих — Витьку и Любу». Слова ударили в голову, как обухом. Я онемела. Мой отец, который учил меня честности, годами водил нас за нос? «Мама знает?» — еле выдавила я. Он потупился: «Нет. Но теперь скажу».
Мама выпустила половник. Лицо у неё стало серым, как зола. «Степан, как ты мог?» — прошептала она, и в голосе её задрожала обида. Я кинулась её обнимать, но мама отстранилась, будто ошпаренная. Отец бормотал что-то про «любовь к обеим семьям», но это звучало, как оправдание вора. Любил? Тогда почему столько лет врал?
«Ты предал нас!» — закричала я. Мишка, услышав шум, вбежал в кухню и с испугом смотрел на мамины слёзы. Отец потянулся к нему, но мама резко отдернула брата: «Не подходи!» В тот миг я поняла — семьи больше нет. Отец ушёл той же ночью, хлопнув дверью, а мы остались в тишине, густой, как смола.
Мама два дня не вставала с кровати. Мишка перестал болтать без умолку, забился в свой угол. Я пыталась быть опорой — варила щи, убирала, но внутри всё горело. Как он смел? У него теперь есть Витька и Люба, а мы — просто обуза?
Через неделю отец позвонил. «Алёна, давай поговорим», — сказал он. Но я бросила трубку. Мама, узнав, разрыдалась снова: «Может, я плохо готовила? Или недостаточно терпела его рейсы?» Я уверяла её, что дело не в ней, но боль, как ржавчина, разъедала нас обеих. Соседки шептались у подъезда, и каждый взгляд жёг меня стыдом.
От его напарника я узнала страшную правду: в Германии он живёт с Ольгой уже пять лет. Познакомились, когда он возил туда стройматериалы. Родились дети, а он приезжал к нам с улыбкой, будто просто был в дальнем рейсе. Меня тошнило от этой мысли. Я вспоминала, как ждала его возвращения, как гордилась им… а он смеялся над нашей наивностью.
Теперь я не знаю, как жить. Мама — как тень, Мишка замкнулся, а я мечусь между злостью и тоской по отцу, которого больше нет. Да и был ли он вообще тем, кем я его считала? Бабушка советует сходить к батюшке, мол, грех надо отпускать, но я не могу. Его письма с мольбами о встрече я рву, не читая.
Иногда мне снится, будто я маленькая, и он качает меня на плечах, смеётся… а потом просыпаюсь с мыслью: это было не со мной. Это было с Любой, его немецкой дочкой.
Главный урок, который я вынесла: доверие — как тонкий лёд. Один неверный шаг, и ты уже в ледяной воде, задыхаясь от боли.
(Дневниковая запись от 12 октября)
