В уютном городке под Москвой, где старые кирпичные дома помнят запах пирогов и уют семейных вечеров, моя жизнь, полная трепетной заботы о дочке, превратилась в горькое одиночество. Я, Татьяна Ивановна, растила Алину одна, отдавая ей всю душу, но её равнодушие и колкие слова разбили моё сердце, оставив лишь холод в груди.
Алина — моя единственная, моя радость и боль. Её папа ушёл, когда ей было шесть, и я тянула её сама: крутилась как белка в колесе, шила ей платья, водила на танцы. Алименты приходили когда как, но я не ныла — хотела, чтобы у Алиночки всё было. Она выросла, закончила университет, устроилась в мэрию. Я радовалась, глядя, как она идёт по жизни, но не заметила, как сама осталась где-то позади. Теперь, в свои шестьдесят, я чувствую себя лишней в её мире.
Вчера был день, которого я ждала с нетерпением. Алина обещала зайти, чтобы вместе прогуляться на праздник в центр. Я готовилась с утра: испекла блины, надела своё любимое платье, даже подвела глаза — давно так не красилась. «Как дела?» — спросила я, когда она зашла в мою скромную хрущёвку. «Нормально», — буркнула она, даже не взглянув, и тут же уткнулась в телефон. Её холодность кольнула, но я промолчала, надеясь, что на гуляньях мы наверстаем упущенное.
Мы пошли, но Алина была будто в другом мире. Она болтала по телефону, смеялась, а я шла рядом, как призрак. На площади было весело: музыка, дымок от шашлыков, дети с воздушными шариками. Я хотела купить ей варежки, которые ей приглянулись, но она отмахнулась: «Мам, не надо, у меня есть». Вдруг подбежали её подружки — весёлые, нарядные, с блеском в глазах. «Аля, пошли в «Берёзку», там все уже!» — закричали они. Она кивнула, а потом, будто спохватившись, бросила: «Мам, ты же домой? Я потом позвоню».
Я застыла. «Алина, а как же мы? Я думала, вместе погуляем», — прошептала я, но голос дрогнул. Она закатила глаза: «Мам, ну хватит. Тебе же папа деньги шлёт, живи себе спокойно, хватит за мной шпионить!» Её слова ударили, как обухом. Деньги? Да я каждый рубль в неё вкладывала — в учёбу, в наряды, в её мечты! А теперь она говорит, будто я её обременяю. Я молча развернулась и пошла, чувствуя, как слёзы катятся по щекам.
Дорога домой казалась бесконечной. Я шла по промёрзшим улицам, а вокруг люди смеялись, радовались вечеру. Моя дочь выбрала кафе с подружками, а я, её мать, осталась одна. Дома я села за стол, где стояли нетронутые блины, и расплакалась. Почему она так жестока? Я отдала ей всё, а она не захотела даже часу мне уделить. Её слова про деньги вертелись в голове, как заноза. Неужели она правда думает, что я копила для себя? Всё, что у меня было, — всё для неё.
Ночью я не спала, вспоминала, как Алина была маленькой, как бежала ко мне с поделками из садика, как мы лепили пельмени вместе. Куда делась та девочка? Теперь она взрослая, но её холодность режет по живому. Утром я позвонила, надеясь, что она хоть слово скажет, но она отрезала: «Мам, не сейчас, я занята». Её голос был пустым, будто мы чужие. Я чувствую, что теряю её, и от этого сердце рвётся на части.
Соседка Мария Петровна, увидев мои заплаканные глаза, зашла с чаем. «Тань, не переживай, молодежь сейчас такая, — вздохнула она. — Алка ещё поймёт, что ты для неё значишь». Но её слова не согрели. Боюсь, дочь так и не вернётся, не обнимет, не скажет «спасибо». Её равнодушие — как приговор. Где я ошиблась? Может, слишком много позволяла? Или не научила ценить родных?
Теперь я сижу в пустой квартире, листаю альбом со старыми фото, где мы с Алиной смеёмся. Вся моя жизнь была для неё, но она этого не видит. Хочется верить, что она одумается, придёт, скажет «прости». Но с каждым днём надежда тает. Моя девочка выбрала свою дорогу, а я осталась у разбитого корыта — с блинами, которые никто не ест, и с сердцем, которое болит. Этот день на празднике стал не просто обидой, а уроком: даже самая большая любовь может быть не замечена, и мне придётся научиться жить с этой пустотой.
