**ДОРОГА К СЕБЕ**
— Игорь, слушай сюда! — голос Нины дрожал, но в нём чувствовалась твёрдость. — Я уезжаю к бабушке в деревню. И кто знает, может, вообще не вернусь!
Муж смотрел на неё, будто увидел привидение. Хотел что-то сказать, но она уже не слушала. Схватив с антресоли старый чемодан, Нина принялась запихивать в него вещи — словно вырывала себя из этой жизни с корнем. Свитер, джинсы, футболки — всё летело в сумку, будто в последний вагон уходящего поезда.
Неделя пролетела. В деревне воздух был другим — свежим, честным, без городской лжи. Телефон Нины трещал от звонков Игоря, но она не поднимала трубку. Лишь раз написала: «Мне нужно время. Не звони». А потом, выйдя утром на крыльцо, она обнаружила под дверью коробку…
…Год назад она бы и не поверила, что окажется здесь — в родном селе, босиком на прохладной земле, с ощущением, будто наконец-то может дышать полной грудью.
Игорь всегда был человеком-указом. Её мысли, желания, мечты — всё тонуло в его «так надо», «не выдумывай», «что люди скажут». Когда он привёз свою мать жить к ним — даже не спросил. А когда Нина собралась к бабушке, взорвался: «Твоё место — рядом со мной!»
А бабушка — та самая, что подняла Нину, когда мать бросила её со словами: «Ненадолго». Та, что ночами гладила её по волосам и напевала старые колыбельные. Которая оставалась рядом, когда весь мир отворачивался.
…В вагоне поезда, увозившего её от серого города, Нина смотрела в окно, а перед глазами вставали образы: бабушка печёт блины, читает сказки, целует в макушку. И тогда, впервые за много лет, Нина поняла — она хочет домой. По-настоящему.
Подходя к дому, она волновалась. Но вот — знакомый силуэт у калитки. Невысокая, но прямая, с палочкой в руке.
— Ниночка… — прошептала бабушка, и в этом слове было всё: и ласка, и тоска, и бесконечная нежность.
Нина осталась в деревне. Ухаживала за бабушкой, варила борщ, скребла полы, сажала гвоздики. И с каждым днём что-то внутри неё оживало. То, что годами давили чужие «надо». Свобода. Своя воля. Любовь к самой себе.
Как-то бабушка, вытирая руки о фартук, принесла на крыльцо потрёпанную коробку.
— Это от деда, — сказала она. — Он любил рисовать в свободное время.
Внутри — кисти, краски, холсты. Нина взяла одну кисть, провела по ладони. Глаза застилали слёзы. Она ведь мечтала стать художницей. Когда же успела это забыть?
С того дня она рисовала. Сначала робко, потом — с жадностью. Поля, лица, старый дом. Первую картину она посвятила бабушке — улыбающейся, с морщинками у глаз, самой родной.
Игорь звонил всё реже. Потом прислал: «Вернись. Я всё понял». Она прочитала — и стерла.
А через полгода в сельском клубе открылась её выставка. В центре — портрет Анны Петровны, женщины, подарившей Нине не только крышу над головой, но и право быть собой.
На выставку заглянул Сережа — местный фотограф. Смотрел на её работы с немым восхищением. А когда подошёл и сказал, что влюбился, Нина впервые не испугалась.
— Я не вернулась, бабушка, — прошептала она вечером у могилы Анны Петровны. — Я осталась. Здесь. С тобой. С собой.
И вдруг ветер донёс запах яблочного пирога, и она улыбнулась сквозь слёзы — так пахнет дом. Так пахнет счастье. Так пахнет настоящая жизнь.
