Тень семейного раздора
Вся наша родня отвернулась от меня и брата, когда полгода назад мы приняли непростое решение отвезти отца в пансионат для пожилых в Нижнем Новгороде.
Родственники назвали нас чёрствыми эгоистами, будто мы выбросили отца, как надоевшую вещь. Но мы знали: там ему лучше, там он под присмотром, в тепле и заботе. Однако этот выбор разорвал наше сердце и рассорил семью.
Я, Светлана, и мой брат Дмитрий уже давно живём отдельно от родителей. У каждого своя семья: у Дмитрия жена и двое ребятишек, у меня — муж и дочь. Мы всегда помогали родителям, приезжали к ним, а дети проводили каникулы на их даче под Нижним. Но годы берут, и родители старели прямо на глазах.
Между отцом и матерью была большая разница — почти двадцать лет. Отцу, Геннадию, уже восемьдесят три. Пока мама была жива, он держался бодрячком, и никто не верил, что он в таком возрасте. Но три года назад мама ушла, и отец остался один. Это его сломило.
Он стал другим. Жизнь для него потускнела: забывал пить таблетки, перестал следить за собой. Настроение скакало — в плохие дни мог накричать, чтобы мы убирались прочь. Однажды чуть дверь не выломали: двое суток не брал трубку, не открывал, а соседи его не видели.
Мы с Димой всегда ладили и делили заботу об отце пополам. Его жена и мой муж тоже помогали, чем могли. Надеялись, что со временем отец справится с горем, заинтересуется внуками, огородом, вернётся к жизни. Но становилось только хуже.
Полгода назад отец стал говорить странное. То вспоминал маму, будто она вышла в магазин, то уверял, что она сидит на кухне. Порой путал годы, называл нас маленькими, хотя мы давно взрослые. Обратились к врачам. Диагноз прозвучал как приговор: возрастные изменения мозга. Лекарства могли лишь замедлить процесс, но не остановить.
Мы с Димой решили, что отец переедет ко мне. Брат обещал помогать деньгами. Но отец наотрез отказался покидать дом. Однажды так разбушевался, что мы вызвали скорую — чуть не случился инфаркт. Врачи велели не тревожить его, и мы отступили.
Но состояние отца ухудшалось. После инсульта он почти перестал владеть правой рукой, начал прихрамывать. Хуже всего — стал уходить из дома и теряться. Соседи находили его в соседних кварталах, растерянного, не понимающего, где он. Это стало опасно.
Ухаживать за человеком в здравом уме — одно, но жить с тем, кто в любой момент может пропасть, — совсем другое. Мы с Димой начали искать пансионат, где отцу обеспечат постоянный уход.
Выбирали мучительно. Объехали с десяток мест, читали отзывы, разговаривали с персоналом. В конце концов нашли подходящий вариант: уютный дом под городом, с медсёстрами, прогулками в саду, занятиями с психологом и даже бильярдным залом. Да, стоило это дорого — но для отца ничего не жалко.
Когда мы его туда привезли, первое время навещали каждый день, смотрели, как он привыкает. К нашей радости, отец будто ожил. Перестал путаться в мыслях, мог подолгу разговаривать, даже завёл друзей — играл с ними в шашки и смотрел советские фильмы. Говорил, что ему там хорошо.
Мы вздохнули спокойнее. Отец вовремя принимал лекарства, был под присмотром, не мог потеряться или пострадать. Мы сделали всё для его безопасности. Но родня этого не поняла.
Родственники обрушились на нас с упрёками. Решили, будто мы бросили отца в жалком приюте, где его морят голодом и запирают. Особенно злилась тётя Лида, младшая сестра отца. Её слова резали, как нож: «Предали отца! Сдали, как старую мебель!» Её гнев заразил остальных, и вскоре вся родня объявила нас изгоями.
Мы пытались объяснить: показывали фотографии пансионата, рассказывали, как за ним ухаживают, делились его словами, что ему там спокойно. Но никто не слушал. Тётя Лида кричала, что мы бездушные, что отец страдает, что мы отняли у него дом.
В какой-то момент мы махнули рукой. Пусть думают, что хотят. Мы с Димой знаем правду: отец в надёжных руках, он улыбается, играет в шашки, а не бредёт один по улицам, рискуя жизнью. Его покой и безопасность — главное.
Но каждый раз, когда я его вижу, сердце сжимается. Мы спасли отца, но потеряли семью. И эта рана, кажется, никогда не затянется.
