Утро пахло берёзовыми дровами и зимней хвоей. Так пахнет только в российской глубинке, когда мороз щиплет щёки, а тишина такая густая, что слышно, как снежинки цепляются за сугробы. Денис Сергеевич стоял у окна босиком, в поношенном свитере деда, от которого веяло печным дымом и детством, с кружкой кипятка в руках. Дыхание превращалось в пар — белые клубочки, будто душа курила, не в силах высказаться. На стёклах мороз рисовал кружева, а за окном голые яблони застыли, как немые сторожа прошлого, знающие то, о чём молчат. Это утро было одновременно родным и чужим — будто кто-то подменил его воспоминание, оставив лишь обёртку.
Сегодня ровно два года, как не стало мамы. Впервые за это время он переступил порог родительского дома. Здесь всё дышало ею: потертый диван с выбитыми пружинами, ковёр «под хохлому» с выцветшими красками, вечно подтекающий самовар, который шипел, когда свет вырубался. Запах — смесь махорки, сосновых досок и едва уловимого духа мяты — будто сам дом ностальгически вздыхал. Пол скрипел под ногами, будто приветствовал: «О, а это ты!» На печке ждала своя очередь ржавая форма для пасхи — та самая, в которой мать пекла куличи, пока отец, курлыкая под нос «Катюшу», колдовал над сковородкой. В этой простой кухонной возне было больше нежности, чем во всех не отправленных открытках.
Они не разговаривали с матерью пять лет. Ссора прочертила между ними линию, как мелом по асфальту — чётко, бесповоротно. Слова тогда летели, как битые кирпичи — больно и без разбора. Они орали, не слушая, будто соревновались, чья боль громче. Он ушёл, хлопнув дверью так, что в буфете зазвенели рюмки. Не вернулся даже на Пасху, когда отец звонил и бубнил: «Она спрашивает… ну сама не позвонит». Даже когда приходили письма в конвертах с маркой «С любовью, Россия»: «Приезжай, Дениска». Он молча рвал их и молчал. Потому что гордость — она как валенок: тёплая, но ужасно неудобная.
Потом — болезнь. Тихая, как мышь за обоями, но упрямая. Потом — телефонный звонок отца, сжатый в три слова: «Сынок, всё…» — и точка. Похороны. Серый ноябрь, лица в валенках, бессмысленные «соболезную» от тёток с пирогами. В памяти — только снег, падающий на гроб, будто небо стряхивало перья из подушки.
Он приехал сюда не за отпущением грехов. Поздно — несделанные звонки не вернёшь. Дом позвал его — не голосом, а всем нутром, будто заскучал. Как будто надо было доделать не ремонт, а что-то в себе. Дослушать тишину, в которой всё ещё звучало: «Ну скажи хоть что-нибудь!». Или допечь — не кулич, а ту злость, что застыла внутри комом.
В кладовке нашёл мешок муки. Засохший, но аккуратно перевязанный — видимо, ждал своего часа. Проверил — ещё не жучки. Налил воду в эмалированную кастрюлю, развёл дрожжи (оказалось, они тоже «просрочены, но ещё пойдут»). Руки месили тесто неумело, но с упрямством, будто вспоминали, как это делала мать. Запахло детством — её фартуком, тёплыми пирожками, мукой на кончиках пальцев. Каждое движение будило что-то внутри, как радио, которое вдруг ловит давно забытую песню.
Тесто поднялось неожиданно быстро — видимо, поняло, что ждать больше нечего. Выложил его в форму — ту самую, с пятнами от сотен пирогов — и сунул в печь. Присел на табурет, уставился на огонь. Тишина обволакивала, как плед. Вдруг вспомнил: в десять лет, когда он упал с велосипеда, мама, обмазав коленку зелёнкой, сказала: «Ты же тесто, Дениска. Чем сильнее мнут — тем пышнее будешь». Тогда он фыркнул. Теперь — понял. Потому что внутри всё поднялось: и злость, и тоска, и что-то ещё, для чего нет слова.
Когда кулич зарумянился, Денис Сергеевич вынул его, отломил горбушку. Корочка хрустнула — звонко, как детский смех за стеной. Он ел и ревел. Без пафоса, без стеснения. С каждым куском что-то отпускало — обиды, глупости, вся эта ерунда, что копилась годами. Это был не просто пирог — это был разговор. С ней. С собой. С тем, что важнее слов: с тёплой печкой, с мукой на рукаве, с этим дурацким скрипучим полом.
Вышел на крыльцо, встал босыми ногами в снег. Небо было блеклым, как выстиранная рубашка, и очень спокойным. Таким же, каким смотрела мама, когда он, маленький, приносил ей одуванчики. Будто говорило: «Ну вот и всё». Будто знало ответ, но не торопилось его произносить.
Иногда, чтобы понять, не нужны слова. Достаточно замесить тесто. Дать ему подойти. И самому не остаться в осадке.
