Тени и уголь
В этом городе она прожила тридцать пять лет, и лишь сегодня поняла, что он стал для неё чужим. Это осознание не вызвало ни слёз, ни скорбного вздоха — лишь холодное, почти расчётливое понимание, будто обнаружила, что старый халат давно протёрся, но она продолжала его носить.
Ольга проснулась в шесть утра. В квартире было сыро — стены словно смирились с тем, что батареи давно остыли, и перестали бороться с морозом. На кухне булькал древний чайник, выпуская пар с хриплым присвистом. За окном тянулись панельные дома, похожие друг на друга, словно силуэты в утреннем тумане. На подоконнике лежала квитанция за коммуналку, придавленная открыткой от дочери, присланной два года назад. Тишина. Глухая, не прогоняемая ни телевизором, ни скрипом половиц. Такая, в которой слышно, как тоскует душа.
Она вышла в магазин — в потрёпанных джинсах, с растрёпанными волосами, натянув капюшон. Улицы блестели после ночного дождя, асфальт отражал хмурое небо, будто притворялся живым. В очереди люди молчали, как пассажиры в застывшем вагоне метро. Перед Ольгой стояла женщина с тележкой, доверху забитой дровами и бутылками кефира. Дрова — три охапки, кефир — пять. Всё аккуратно уложено, словно по списку, составленному в отчаянии.
— Дрова на растопку? — спросила Ольга, просто чтобы разорвать тягостное молчание.
Женщина обернулась. Её взгляд был пустым, но голос твёрдым, как лёд:
— Нет. Отец умер. Нужно печь протопить. И чайник вскипятить. На всякий случай.
В этих словах не было скорби, но они резали, как осколки. Ольга кивнула, не потому что поняла, а потому что не нашла ответа. Что сказать, когда дрова — для одиночества, а кефир — на случай, если кто-то всё же зайдёт?
Она вышла из магазина и не пошла домой. В голове звенело: «И чайник вскипятить. На всякий случай». И вдруг стало ясно: она сама давно не ставила чайник ни для кого. Даже для себя.
Ольга бродила по городу, где всё было до боли знакомо: облезлые скамейки, аптека с вечно хмурым провизором, дом с трещиной в стене, похожей на морщину. Каждый перекрёсток, каждый шаг — как старая пластинка, заигранная до дыр. Люди вокруг казались чужими, будто город незаметно подменил их лица, оставив только пустые оболочки. Никого из её прошлого здесь не осталось — всё растворилось в старых письмах, забытых телефонных номерах, неотправленных смс.
Дочь — в Питере. Бывший муж — в неизвестности. Работа — пустая трата времени. Деньги были, но они не лечили тоску. Квартира — как старый чемодан: выбросить жалко, нести — тяжело.
Она села на электричку и доехала до вокзала. Без плана. Купила чай в бумажном стакане и билет в один конец. Город выбрала наугад, ткнув пальцем в расписание. Ей нужно было место, где время не застыло, где каждый день — не повторение, а новая страница.
Из окна поезда мелькали поля, леса, редкие деревеньки — как кадры немого кино. Слёзы катились по щекам. Не от горя, а от облегчения, будто кто-то снял с её плеч невидимую ношу, которую она тащила годами, не замечая. Слёзы были живыми, будто смывали с души копоть. Она отправила дочери голосовое: «Уехала. Жить. Позже расскажу». Голос дрожал, но в нём было больше света, чем страха. Дочь ответила: «Мама, ты где? Я с тобой». В этих словах было тепло, которого не хватало столько лет.
Ольга сняла угол в старой гостинице — с голыми стенами, скрипучей кроватью и стопкой потрёпанных книг. Нашла работу в лавке, где продавали свечи и иконки. Там не спрашивали о прошлом. Потом сняла комнату в старом доме — с полами, которые скрипели, как страницы дневника, и запахом заварки по утрам. Она начала замечать, как играет свет в окне перед закатом, как шелестит дождь по крыше, как пахнет воздух перед грозой. Это было её возвращением — не в город, а к самой себе.
Однажды на базаре старый торговец, подавая ей пакет с яблоками, сказал: «Ты не здешняя. Но своя». Это не был комплимент — это было признание. Ольга улыбнуласьОна взяла пакет, кивнула и вышла на улицу, где её уже ждал автобус в новый день, в новую жизнь.
