Возвращение к истокам
Дмитрий Волков впервые за много лет решился пройти по той улочке, где когда-то начиналась его история. Узкая, кое-где просевшая мостовая будто вынырнула из глубин памяти, когда он, босоногий и беззаботный, носился по ней, пытаясь обогнать закат. Домишки стояли, как и прежде, тесно прижавшись друг к другу, словно греясь в лучах одного солнца. Облупившаяся краска, покосившиеся крылечки, затхлый запах подвалов и едва уловимый аромат дешёвого одеколона — ничего не изменилось, будто время обошло это место стороной.
Остановившись у дома №7, Дмитрий почувствовал, как сердце сжалось — то ли от нахлынувших воспоминаний, то ли от щемящего предчувствия. Подъезд встретил его полутьмой и запахом только что испечённых блинов — или это память подшучивала над ним? Здесь, на втором этаже, он когда-то впервые поцеловал Надю Соколову — неумело, с дрожащими руками и бешено колотящимся сердцем. Тогда им было по семнадцать, и казалось, что впереди целая вечность — длинная, как сибирская железная дорога, где каждый вагон полон надежд и обещаний.
Он поднялся по лестнице, касаясь перил, исцарапанных их детскими перочинными ножиками. Квартира 14. Новая дверь — железная, чужая. Ни ей, ни тем, кто жил за ней, не было дела до того, что когда-то здесь звенел смех, гремели споры за ужином и разыгрывались спектакли из старых занавесок. Теперь в его воспоминаниях жили другие. И вряд ли они догадывались, что в той маленькой комнатке у окна Дмитрий когда-то клялся стать космонавтом. Или хотя бы научиться парить во сне.
Ему хотелось постучать. Просто так. Попросить стакан воды, спросить, осталась ли та деревянная лошадка на антресолях или старая открытка под кроватью. Но он остановился. Эта дверь больше не принадлежала ему. Она вела в чужую жизнь, где для него не было ни места, ни слова.
У выхода из подъезда на ступеньках сидела девочка лет шести. В руках она сжимала потрёпанного зайца, чьё ухо было пришито красной ниткой.
— Дядя, вы заблудились? — спросила она, глядя на него с детской серьёзностью.
Дмитрий усмехнулся, пытаясь проглотить ком в горле:
— Может быть. А может… как раз наоборот.
Она кивнула, словно понимая больше, чем следовало:
— Здесь все что-то ищут. А потом уходят, так и не вспомнив, зачем пришли.
Пошёл дождь — крупный, тёплый, пахнущий мокрым тополем и нагретым асфальтом. Таким же, как в детстве, когда зонты считались лишней тяжестью, а все радовались мокрым волосам и каплям, стекающим за воротник. Дмитрий вышел под этот дождь, будто под благословение. Воздух был густым от влаги и запаха свежего хлеба. Он шёл медленно — мимо лавки, где с дедом покупал пряники, мимо школы, у забора которой впервые вступился за друга, поняв, как больно бывает не за себя, а за другого.
На углу всё так же стоял старый киоск, только теперь расписанный яркими надписями. Изнутри доносился запах жареного мяса. Дмитрий купил шаурму — как в те времена, когда счастье умещалось в тёплой лепёшке с соусом и не требовало ничего больше. Он присел на скамейку под липой, наблюдая, как дождь стекает с листьев, словно сама память тихо плачет — без сожалений, с благодарностью.
Люди спешили мимо, укрывшись от дождя зонтами, телефонами, своими мыслями. Никто не узнавал его, не останавливался, не спрашивал. И в этом было странное утешение. Он мог быть кем угодно. И от этого — наконец, собой.
Достал из кармана потрёпанный блокнот. Пожелтевшие страницы, выцветшие чернила. На первой — наивная, почти дерзкая запись: «Вернусь, когда пойму, зачем». Когда-то он думал, что ищет славу, успех. А теперь понимал — вернулся, чтобы отпустить.
Не за ответами. Не за былой славой. И не за тем, чтобы что-то вернуть. Он вернулся, чтобы проститься с тем, кто верил, будто время можно остановить. Проститься с мальчишкой, который мечтал, чтобы во дворе всегда длилось лето, а в кармане звенели монетки на мороженое.
Дмитрий встал со скамейки. Капли уже не казались холодными. Они будто смывали с него груз прошлого — страх, боль, тоску. Он выбросил пустую бумажку — не просто мусор, а символ пройденного пути. Развернулся и пошёл вперёд — не оглядываясь. С лёгкостью в шагах. С тишиной в душе.
И каждый шаг теперь был новым. Не к прошлому — к себе.
