Банка варенья, которую никому не была нужна
Сначала исчезла она — женщина с пятого этажа, Валентина Семёновна. Незаметная, хрупкая, вечно в выцветшем плаще с одной уцелевшей пуговицей, с авоськой из «Пятёрочки» в руках. В глазах — усталость, которую не развеешь даже крепким сном. Ходила быстро, словно куда-то спешила, хотя, казалось, спешить ей было некуда. Всегда одна. Даже дым от её дешёвой сигареты казался одиноким — два-три жадных затяга, и огонёк гас. Когда её не стало, никто не хватился. Может, уехала к дочери в Тверь. Или, как часто бывает в наших хрущёвках, затеяла ремонт и перебралась к подруге. Лишь скамейка у подъезда, на которой она иногда сидела, опустела. Маленькая дыра в обыденности, которую никто не залатал.
Все, кроме Игоря. Он только переехал — развод, суды, ребёнок остался с бывшей. Работу потерял. Всё рухнуло за один хмурый ноябрь. Новый дом казался чужим: скрипучий лифт, соседи, избегающие взгляда. И только Валентина Семёновна смотрела прямо. Иногда подсовывала под дверь записки: «У вас опять свет мигает» или «Письмо для вас — почтальон оставил у меня». А как-то раз протянула банку варенья — «сварила много, не выбросишь же». Он открыл — вкус был странный, будто ягоды собрали слишком рано. Варенье горчило. Но он доел. То ли из вежливости, то ли потому, что это был первый знак участия за долгие месяцы. После этого он начал прислушиваться к шагам за стеной. Ждал их. Удивительно, как быстро чужой ритм жизни становится твоим.
Через пару недель он учуял запах. Едва уловимый, но неправильный. Тот, от которого хочется распахнуть окно даже в крещенские морозы. Постучал к ней. Тишина. Подождал сутки. Позвонил. Ни ответа, ни привета. Вызвал участкового. Дверь вскрыли.
Она лежала в прихожей, рассыпав картошку из авоськи по линолеуму. Судя по всему, оступилась. Врачи развели руками: сердце. Или сосуды. Ни звонков, ни цветов, ни родни.
Игорь потом долго не мог отделаться от этого запаха. Это был не запах смерти. Это пахло одиночеством. Как пыль на забытых книгах, как воздух, в котором больше никто не вздохнёт. В квартире всё было прибрано: аккуратные стопки газет, вымытые кружки, подоконник с геранью — у каждой горшок подписан. Как будто она играла в спектакле для одного зрителя — самой себя. И никто её не искал. Никто. Ни родные, ни соседи. Лишь Игорь написал заявление в ЖЭК. Единственный на весь квартал.
Прошло три месяца. Он начал просыпаться среди ночи. Мысли приходили обрывками, оставляя чувство, будто он что-то упустил. Курил у окна, глядя на тёмное стекло её квартиры. Оно было чёрным, как занавес после финального акта. Но однажды там зажегся свет.
Он поднялся. Постучал. Уже хотел уходить, как дверь открылась. На пороге — молодая женщина. Медные волосы, тонкие руки, глаза — точь-в-точь. Смотрела мимо него — вглубь квартиры. В прошлое.
— Я племянница, — сказала. — Валентина Семёновна — моя тётя. Разбираю вещи. Зайдёте?
Он переступил порог. Всё изменилось — новые обои, запах, мебель. Но воздух… воздух всё ещё хранил горьковатый след варенья. И одиночества. Её звали Алевтина. Приехала из Рыбинска. Рассказала, что не виделись годы — поссорились из-за пустяка. Потом увидела объявление о смерти и поняла — не успела. Личных вещей почти не осталось: коробка фотографий, несколько книг, альбом с вырезками. Он лежал у неё на коленях, и её пальцы осторожно гладили потрёпанную обложку — будто искали там что-то важное.
Разговорились. Игорь предложил помочь с коробками. Потом — чай. Она задержалась на неделю. Потом на две. Сняла комнату в соседнем доме. Они начали встречаться. Без пафоса. Без страданий. Просто — тихо. Он устроился на склад, она работала в букинистическом. Съездили на выходные в Суздаль. Потом — в Рыбинск.
А однажды он нашёл ту самую банку. На верхней полке шкафа. Без этикетки. Точно такую же. Варенье снова горчило. Он ел его медленно. Без хлеба, без чая. Ложка за ложкой. Это было — про неё. Про Валентину Семёновну. Про её неумелую, но искреннюю заботу. Про то, как можно уйти, но не исчезнуть. Как можно остаться — в банке варенья. В забытом шарфике. В скрипе половиц. В чьей-то памяти.
Некоторые люди появляются не для того, чтобы остаться. А чтобы напомнить — ты ещё дышишь. И когда ты сам забыл, кто ты, они постучатся. Не в дверь. В сердце.
Иногда он всё ещё поднимался к её двери. Просто постоять. Просто вспомнить. Просто — побыть. Иногда с цветами. Иногда — с вареньем. И этого хватало.
