Сначала Игорь подумал, что женщина напротив просто устала и засмотрелась в окно. Так часто делают в электричках — смотрят вдаль, лишь бы не заглядывать внутрь себя. Но потом он разглядел: по её щекам медленно катились слёзы.
Беззвучно. Без рыданий, без судорожных вздохов. Просто тонкий платочек в её пальцах дрожал, будто впитал всю её боль, а плечи слегка вздрагивали в такт стуку колёс. Электричка шла в сторону Сочи, неспешно, будто понимала: в этом вагоне кто-то везёт не только чемоданы, но и нечто гораздо тяжелее. Стекло подрагивало в такт её дыханию, словно сама дорога знала — сейчас ей нестерпимо.
Игорь сидел напротив, с ноутбуком на коленях. Нужно было дописать отчёт и отправить до конца дня. Он уже в пятый раз перечитывал одну и ту же строку, но мысли путались. Он смотрел на неё. Люди плачут по-разному: от обиды, от горя, от чувства вины. Но здесь было иное — усталое, беззвучное, будто человек, годами сжимавший боль в кулаке, наконец разжал пальцы.
Он не хотел вмешиваться. Но когда её платок упал на пол, он поднял его — бережно, как будто возвращал не просто кусок ткани, а частичку растерянного достоинства.
— Всё в порядке?
Она подняла взгляд. Глаза — серо-голубые, прозрачные, как лёд в феврале. Смотрела прямо, не прячась, — и в этом взгляде была сила.
— Извините, — прошептала она. — Я не хотела привлекать внимание.
— Вы не мешаете, — ответил он. — Просто… это было так неожиданно. Будто кто-то выключил звук и включил снова, но уже на другой волне. Это было… искренне.
Она кивнула. Уголки её губ дрогнули в слабой улыбке. Потом, после паузы, сказала:
— Я еду на похороны. Мамы. В дом, где не была десять лет.
Игорь молча кивнул. Он ничего не произнёс, но что-то изменилось в его глазах — они стали тише, мягче. Она говорила, и казалось, впервые за долгие годы её кто-то действительно слушал.
— Мы тогда страшно поссорились, — продолжила она. — Из-за глупости, но жестоко. Я сказала, что она мне больше не мать. А она — что я ей не дочь. Мы обе поверили в это. А потом… «никогда» стало «навсегда».
Голос её не дрожал. Это была не жалоба, а констатация. Боль, перемолотая временем.
— Еду. Даже не знаю зачем. Может, чтобы забрать что-то. Или, наоборот, оставить. А может… просто понять, что назад дороги нет. Я столько лет таскала с собой этот камень. Думала, он важен. А теперь… не знаю. Положить его на могилу? Или просто бросить и пойти дальше?
Электричка нырнула в тоннель. На мгновение стало темно. Когда снова загорелся свет, она смотрела на него — по-настоящему, будто только сейчас разглядела.
— А вы? Куда едете?
Он чуть усмехнулся, вздохнул.
— На развод. Подписывать бумаги. В Краснодаре жили. Там остались вещи — фотографии, книги. Боюсь на них смотреть. Потому что на них мы ещё вместе. А сейчас мы уже чужие.
Она кивнула. Тихо. Будто поняла больше, чем можно выразить словами.
— Поезда все одинаковые, — тихо сказал он. — Но везут разное. Кого-то — к боли. Кого-то — к свободе. Кажется, рельсы ведут куда-то, а на самом деле просто дают время подумать.
Они замолчали. Тишина была особенной — не пустой, а наполненной. За окном мелькали поля, сонные станции, заброшенные дома. А они словно замерли — каждый в своём прошлом.
— Вы жалели о чём-нибудь? — спросила она, не глядя.
— Да, — ответил он. — Но чаще не о поступках. О словах, которые не сказал. Когда мог. Когда нужно было. Всегда кажется — успеется. А время утекает быстрее, чем находится смелость.
Она снова смотрела в окно. Он — на её отражение. В стекле их лица сливались в размытые пятна. Они не были знакомы. Но в этом вагоне, за эти часы, стали ближе, чем иные за годы.
— Мне всегда казалось, — прошептала она, — если рассказать кому-то свою боль, она становится легче. Будто перестаёт быть только твоей.
— Вы мне помогли, — тихо сказал он. — Больше, чем думаете.
Электричка замедлилась. Их станция. Тормоза скрипели как-то особенно тоскливо — будто не хотели отпускать.
Они вышли вместе. Он донёс её сумку до края платформы. Вокруг — крики, суета, чужие голоса. Но их это уже не касалось.
—
