**Возвращение к себе**
Когда Степану Ивановичу исполнилось сорок шесть, он вдруг осознал, что стал тем, кого в двадцать презирал всей душой. Тем, на кого злился, глядя в потускневшее зеркало метро, возвращаясь с бесконечных кастингов, с лицом, полным наивных надежд. Теперь он сидел в белоснежном, бездушном кабинете на двадцатом этаже бизнес-центра где-то на краю Москвы. За окном — МКАД, машины неслись по кругу, будто пытаясь убежать от самих себя. Хромированный стол, кресла с холодным металлом, кофе из автомата с привкусом чужих разговоров. На стене — аккуратно вписанный в интерьер диплом MBA. Былая гордость. Или приговор?
Степан смотрел на него и не чувствовал ничего. Ни гордости, ни разочарования. Пустота. В этой выверенной до сантиметра жизни не осталось ничего его. Всё словно происходило с кем-то другим. Жена, с которой разговаривали только о походах дочери к логопеду. Квартира, где каждая вещь была подобрана дизайнером, а не сердцем. Работа, дающая стабильный доход, но лишённая смысла.
Когда-то он грезил кино. По-настоящему. Снимал на потрёпанную «Зенит», писал сценарии на клочках бумаги, яростно спорил о ракурсах, а ночами монтировал в подвале общаги. Тогда в каждом дне было напряжение, искра. Тогда он жил.
И вдруг — письмо. Настоящее. В сером конверте без обратного адреса. Почерк — резкий, знакомый. Как ожог по памяти:
*«Ты помнишь Арбат? Суббота. 19:00. Я буду. — Л.»*
Он знал, кто это. Лидия. Не просто первая любовь. Она была ураганом, полётом, пламенем. Та, с которой они лазили по крышам хрущёвок, грелись чаем на батареях «Мосфильма», мечтали снять что-то настоящее. Лидия была как весна после долгой зимы — яркая, живая, невозможная. Он не видел её больше двадцати лет. После того, как она уехала. А он остался. Остался там, где платят. Где не ждут.
Он пришёл. Знал же, что придёт. В ту самую забегаловку у метро, где когда-то делили одну порцию кофе на двоих, потому что больше не на что было. Лидия сидела у окна. В старом шерстяном платке. Без косметики. Спина прямая. Глаза те же — только в них теперь глубина, будто за плечами не годы, а целая эпоха. Но голос… Тот самый.
— Привет, — сказала она тихо. — Я знала, что ты найдёшь дорогу.
— Думал, забыл. Но ноги помнят.
Говорили долго. Без масок, без упрёков. Будто время стёрло всё лишнее. Она рассказала, что уехала в Сибирь, жила в доме с печным отоплением, учила детей не играть, а чувствовать. Родила сына. Потеряла его — он погиб в аварии в двадцать. После этого Лидия снова села в поезд — не за счастьем, а за правдой. За собой.
— Ты выбрал удобство, — сказала она, глядя в окно. — Не осуждаю. Но мне нужно было жить, а не выживать.
Степан слушал и чувствовал, как внутри что-то рушится. Не больно, а легко. Словно отваливаются кирпичи той стены, за которой он прятался от себя. Стало страшно. Но впервые за долгие годы — по-настоящему.
— Я… я всё это время не жил, — прошептал он. — Я исполнял чужие сценарии. А ты… ты шла туда, где больно. Зато честно.
Лидия коснулась его руки. Словно нащупала в нём тот стержень, о котором он сам забыл.
— Можно вернуться. Даже если дорога заросла.
Они не прощались. Просто разошлись. Но внутри него что-то зазвучало — забытая мелодия.
Через неделю он написал заявление. Без шума, без сцен. Просто встал и ушёл. Через месяц продал машину. Через два снял комнату в старом доме у Чистых прудов. Скрипучие половицы, кот, библиотека через дорогу. И — сценарий. Первый за двадцать лет.
Через два года вышел фильм. Без спецэффектов, без звёзд. Но живой. В нём было всё: сожжённые мосты, крыши старых домов, глаза мальчика, который верит, что можно иначе. На закрытом показе он увидел женщину в чёрном. Она просто кивнула. Издали. Не подошла. Но этого хватило.
Иногда, чтобы вернуться к себе, нужно потерять всё, что тобой не было. Снять маску. Признать страх. Вернуться туда, где ты был настоящим.
И остаться. На этот раз — навсегда.
