Завещание
Серафима сильно занемогла. Ноги перестали слушаться, голова болела часто, сердце заходилось. Руки ослабли в одночасье. Даже полведра воды принести — уже проблема. В районной больнице поставили диагноз: гипертония и сердце слабое. Назначили кучу таблеток и тонометр — теперь с ними не расстаться.
— Вот беда-то! Откуда что взялось? — думала она. — Всю жизнь работала, не зная усталости, а теперь хоть ложись да помирай.
Вспомнились врачебные наставления:
— Берегите себя, не перегружайтесь, больше отдыхайте, гуляйте…
— Легко сказать! Видно, деревенской жизни не знают. А у меня и овцы есть — шерсть внукам на носки, и огород, и дрова. Без работы тут никуда. Да и кто поможет? Чужим-то не до меня.
Пять лет назад похоронила мужа, Лаврентия. Уснул и не проснулся — тихо, без мучений.
— Мужики всегда раньше нас уходят, — размышляла Серафима. — Видно, Бог женщинам крепости больше даёт. Лаврентий и то до семидесяти дожил, а вот мне, видимо, срок подходит.
Горько и страшно было осознавать, что жизнь клонится к закату.
— Пока силы есть — живёшь, а как одолеет немощь — одна мука, — вздыхала она. — Как же быть-то? Кто обо мне позаботится?
Дочери, которых растили с мужем в любви, жили своей жизнью. Две — в городе, наведывались редко, да и то по делам, а жить помогать не спешили. Старшая, Вера, всё твердила про дачников:
— Мам, пускай бы кто дом снимал! Места тут красивые, речка, поля. Деньги лишними не бывают.
— Сама бы приезжала, отдыхала.
— Да ты же знаешь, мой Сашка море любит.
Серафима знала. Была у них однажды — больше не захотела. Зять тот ещё скряга! Жадность из него так и прет. Квартиру, правда, обустроил, Веру на врача выучил, но когда она слышала, как он жене выговаривал за каждую копейку, сердце сжималось:
— Мясо почём купила? Дешевле нельзя было? Пирожные зачем? Деньги на ветер! Так мы никогда дом не построим.
— Да зачем нам дом? И так всё есть.
— Молчи! Я не хуже других, докажу!
Вера смолкала — спорить бесполезно. Единственное, на что он тратился без скупости, — поездки на море. Тоже из-за зависти.
— Зачем другим что-то доказывать? — недоумевала Серафима. — Живи в своё удовольствие, а не гонись за чужим.
Дочь постепенно переняла его жадность. А когда однажды подслушала, как зять уговаривал Веру дом продать, вообще перестала к ним ездить.
Средняя, Надежда, была полной противоположностью — ни мать, ни наследство её не волновали. Приезжала только покрасоваться: в купальнике, который сельчане прозвали «трёх нитками», похаживала по огороду, ягодку сорвёт — и тут же назад. Сорняки полоть? Ни за что! Маникюр жалко.
В третий раз развелась, примчалась в деревню «душу лечить». Серафима удивлялась:
— В кого она такая? Первый муж — золото, Костя — замечательный мальчик. А ей с порядочными скучно!
Последних двух мужей мать даже не видела. А вот внуку было тяжело — мешал Надьке «устраивать личную жизнь». В итоге его забрал отец, Георгий. Жена его, Галя, оказалась доброй, приняла Костю как родного.
Каждое лето внук проводил в деревне. После смерти деда с ним стал приезжать и отец — всё починит, сено заготовит, порядок наведёт. Костя во всём помогал. Глядя на них, Серафима радовалась: хоть что-то в жизни сложилось хорошо.
После четвёртого класса Костя поступил в суворовское училище — с детства мечтал стать военным. Писал бабушке письма, а она уже представляла, как внук приедет в деревню офицером — стройный, подтянутый. Сердце от гордости за него распирало.
Младшая, Люба, была отрадой. Жила в соседнем селе с мужем Арсением — оба работящие, добрые, на совесть. Сёстрами не интересовалась — видела их отношение к матери. Часто навещала, обнимала, как в детстве, долго сидела с ней, слушала. Серафима могла говорить с ней обо всём — знала, что Люба поймёт и не осудит.
После смерти мужа дочь уговаривала переехать к ним. Серафима отказывалась — пока силы были. Но теперь, когда здоровье сдало, выбор стал очевиден: ни Вера, ни Надежда ей не нужны. Ехать предстояло к Любе.
Знала, что там ей будет хорошо, но сердце разрывалось при мысли о расставании с домом, где прожила всю жизнь. Представляла заколоченные окна, пустоту — и мороз по коже пробегал.
Осенью, когда зарядили дожди, решение созрело окончательно. Страшно было оставаться одной — мало ли что случится? В деревне даже фельдшера нет.
Перед отъездом сходила на могилу к мужу:
— Вот и я, Лавруша. Может, в последний раз. Видно, скоро к тебе. Поживу ещё немного у Любки, внуков повидаю, хозяйство в порядок приведу. Дом на неё переписала. Не сказала никому — не хочу, чтобы ссорились заранее. Пусть потом сама решает. Вере и так всего хватает, а Надьке ничего не надо. Одна Любка настоящей дочерью оказалась.
Посидела ещё, погладила фотографию на кресте:
— Ну, ладно, пойду. Не скучай. Царствия тебе небесного.
Люба с мужем приехали в воскресенье. Окна не были заколочены — подумали, мать передумала.
— Степан присмотрит за домом, — сказала Люба. — Ему можно доверять.
Серафима лежала на кровати лицом к стене. Вещи собраны не были. На столе — пачка старых фотографий и сложенный листок. Завещание.
На шаги Серафима не отреагировала. Люба тронула её за плечо — рука безжизненно свисла…
Похоронили рядом с мужем. Вера приехала с мужем — хотела дом оценить. О завещании не знали, считали, что наследство поделят.
После поминок Люба положила на стол документ и вышла. В кухне, сквозь слёзы, думала:
— Только мать похоронили — уже делёжку затевают! Где совесть? Пусть берут всё!
В комнате было тихо. Листок переходил из рук в руки. Когда Люба вошла, все сидели, опустив глаза. На обороте завещанияА потом Вера вдруг заплакала и сказала: «Прости нас, мама…»
