Варвара проснулась с комком в горле и лёгкой злостью на душе. Утро выдалось не из лёгких, и дело было вовсе не в недосыпе или пасмурной погоде — сегодня у её матери был день рождения. То она вспоминала об этом, то гнала мысли прочь, отвлекаясь на уборку или приготовления к встрече с подругой. Набрать номер она не решалась — то оправдывалась разницей в часовых поясах, то придумывала, что мать может спать или быть занята. Но правда была проще: Варя просто боялась.
Они не общались почти год. 365 дней тишины, изредка прерываемой короткими весточками от брата. Варвара скучала. И всё же… в этой дистанции было что-то освобождающее, почти лечебное. Она привыкла к хрупкому балансу и понимала: один разговор может снова перевернуть её душу.
Перед зеркалом она аккуратно подводила глаза, ловя в отражении собственный тревожный взгляд.
— Ну, Варя, — вздохнула она, — всё равно ведь придётся.
Брат был в Сочи — укатил туда с девушкой на майские праздники. Поздравил мать заранее, а про сестру забыл. Надежда, что он позвонит из дома престарелых и передаст трубку, растаяла.
Отношения с матерью всегда были непростыми. Та была строгой, холодной, безжалостной в словах. Детский психолог по профессии, она превращала дочь в подопытного кролика для своих методик. Воспитание напоминало армейскую подготовку — чёткий план, дисциплина, требования. Обычной материнской теплоты здесь не было.
Варя помнила, как в шесть лет дрожала от холода:
— Мам, мне холодно…
— Представь, что ты — раскалённая печка, и беги быстрее, — отмахнулась мать.
В подростковом возрасте стало только хуже: вечные сравнения с «детьми коллег», упрёки, требования быть идеальной. Учёба, английский, шитьё, чтение, спорт — всё и сразу. Любви не было. Был контроль. Даже успехи встречались с холодком, словно это её обязанность. Когда Варя впервые заночевала у парня, услышала:
— Теперь ни один порядочный мужчина за тебя не возьмётся.
С братом мать была мягче. Он пропадал у друзей на сутки, а её за такое могли неделю пилить. Отец после развода уехал в Питер, бабушка перебралась к Варе в Москву, а мать, оставшись одна, внезапно объявилась в столице. Без документов, с советским загранпаспортом и тоннами претензий. Вскоре смылась к очередному ухажёру в Ростов, разругавшись с бабушкой из-за «разваленной семьи».
Мужчины всегда к ней тянулись. Красивая, уверенная, умная. Вот только долго не задерживались — не выдерживали. Друзей у неё тоже не оставалось. Никто не задерживался надолго — ни мужчины, ни подруги. Лишь Варя оставалась на привязи, хотя всё чаще чувствовала, как эта связь тянет её ко дну.
Когда она сама развелась и собралась переезжать в Питер, мать бросила:
— Бросаешь детей. Ты — не мать.
С тех пор общались редко. Иногда мать присылала письма: длинные, витиеватые, с извинениями и воспоминаниями. В них было что-то настоящее, будто на бумаге она могла быть той, кем не умела в жизни. Варя читала и надеялась: «А вдруг сейчас всё по-другому…»
Но цикл повторялся. Письма — звонок — колкость — обида — молчание.
Когда мать заболела — Паркинсон, слабость, падения — брат настоял на пансионате. Комната, сиделки, уход. Но даже там она оставалась собой: вечно недовольной, едкой. На 85-летие собралась вся семья — дети, внуки. Варя не видела мать пять лет, только по видеосвязи. И вот, встретившись, услышала:
— Красивый лак. Часто красишь?
Это был весь их разговор. На большее мать в тот день не способна.
Прошёл год. Они говорили два раза. Теперь мать не брала трубку — то ли не слышала, то ли не хотела. От брата приходили обрывки новостей, но подробностей не было.
В Москве сгущались сумерки. Где-то за Уралом — утро. Варя снова набрала номер. Раз. Два. Дом престарелых. Регистратура. Без результата. Она почувствовала и вину, и облегчение. И написала заведующей:
«Передайте, пожалуйста, маме мои поздравления. Извините, что не дозвонилась».
Варя опустилась на диван и посмотрела в окно. Завтра ей — шестьдесят. И только сейчас она по-настоящему поняла: есть битвы, которые не выиграть. Остаётся лишь надеяться, что где-то в глубине души мать знала — дочь её любила. Несмотря ни на что.
