Татьяна проснулась с комком в горле и тяжёлым чувством на душе. Утро началось непросто, и дело было вовсе не в бессоннице или дожде за окном — сегодня у её матери был день рождения. Внутри всё переворачивалось: то она вспоминала об этом, то сознательно отгоняла мысли, занимаясь уборкой или готовясь к встрече с подругой. Набрать номер она так и не решалась — то из-за разницы во времени, то находила отговорки: вдруг мать спит или занята. Но правда была проще — Татьяна боялась этого звонка.
Они не разговаривали почти год. 365 дней молчания, прерываемого лишь краткими сообщениями от брата. Татьяне её не хватало. И всё же… в этой дистанции было что-то спасительное, почти исцеляющее. Она привыкла к хрупкому равновесию и знала — один разговор может снова разрушить её изнутри.
Татьяна стояла перед зеркалом, аккуратно подводя глаза, ловя в отражении собственный тревожный взгляд.
— Ну что, Таня, — выдохнула она, — всё равно придётся.
Брат был в Финляндии, уехал с девушкой на дачу — длинные выходные, День Победы. Поздравил мать заранее, а о сестре забыл. Надежда, что он позвонит из дома престарелых и передаст трубку, растаяла.
Отношения с матерью никогда не были простыми. Та была строгой, холодной, беспощадной в словах. Профессиональный педагог, она превращала дочь в подопытного кролика для своих методик. Воспитание напоминало военные учения — с планом, дисциплиной, требовательностью. Обычной материнской ласки в этом не было.
Татьяна помнила, как в шесть лет плакала от холода:
— Мам, мне холодно…
— Представь, что ты — печка, и иди быстрее, — отрезала мать.
А в подростковом возрасте стало ещё хуже: бесконечные сравнения с «детьми соседок», упрёки, требования быть идеальной. Учёба, французский, музыкальная школа, чтение, спорт — всё сразу. Любви не было. Был только контроль. Даже успехи встречались равнодушно, будто это её обязанность. Когда Татьяна впервые задержалась у парня, услышала:
— Теперь ты никому не нужна.
С братом мать была мягче. Он пропадал с друзьями сутками, а её за подобное могли неделями пилить упрёками. Отец уехал в Польшу после развода, бабушка перебралась к Татьяне в Германию, а мать, оставшись одна, внезапно объявилась в Москве. Без вида на жительство, с российским паспортом и тоннами претензий. Вскоре укатила к очередному поклоннику в Санкт-Петербург, разругавшись с бабушкой из-за «разбитой семьи».
Мужчины всегда к ней тянулись. Красота, уверенность, ум. Вот только быстро уходили — не выдерживали. Подруг тоже не оставалось. Никто не задерживался надолго — ни мужчины, ни женщины. Лишь Татьяна оставалась, как якорь. Хотя всё чаще чувствовала, как этот якорь тянул её на дно.
Когда она сама развелась и решила перебраться в Польшу, мать бросила:
— Ты предала детей. Ты не мать.
С тех пор они общались редко. Иногда мать присылала письма: длинные, душевные, с извинениями и воспоминаниями. В них было что-то настоящее, будто на бумаге она становилась тем, кем не умела быть в жизни. Татьяна читала и надеялась: «Может, теперь всё по-другому…»
Но цикл повторялся. Письма — звонок — колкое слово — обида — молчание.
Когда мать заболела — Паркинсон, слабость, падения — брат настоял на пансионате. Комната, сиделки, уход. Но даже там мать оставалась собой: вечно недовольной, едкой. На 80-летие собралась вся семья — дети, внуки. Татьяна не видела мать пять лет, лишь по видеосвязи. И вот, встретившись наконец, услышала:
— У тебя красивые ногти. Часто ходишь в салон?
Это был весь их разговор. Всё, на что мать оказалась способна.
Прошёл год. Они говорили дважды. Теперь мать не брала трубку — то ли не слышала, то ли не хотела. От брата приходили обрывочные новости, но подробностей не было.
В Варшаве сгущались сумерки. В России — утро. Татьяна снова набрала номер. Один раз. Второй. Дом престарелых. Регистратура. Без толку. Она почувствовала и вину, и облегчение. И написала заведующей:
«Передайте, пожалуйста, маме поздравления. Извините, что не удалось дозвониться».
Татьяна опустилась на диван и взглянула в окно. Завтра ей — пятьдесят пять. И только теперь она окончательно поняла: есть битвы, которые не выиграть. Всё, что остаётся — надеяться, что где-то, в глубине, мать всё-таки знала: дочь её любила. Несмотря ни на что.
