**Последний звонок**
Проснулся с комом в горле и злостью на душе. День начался тяжело, и дело не в недосыпе или хмуром утру — у матери сегодня был день рождения. В голове крутилось: то вспоминалось, то я прогонял мысли, отвлекаясь то на уборку, то на сборы к другу. Рука так и не тянулась к телефону — то время не подходит, то вдруг она спит или занята. Но правда была простой — я боялся звонить.
Мы не общались почти год. Триста шестьдесят дней тишины, прерываемой лишь редкими весточками от брата. Скучал. И всё же… в этой дистанции было что-то спасительное, почти лечебное. Я привык к шаткому равновесию и знал: один разговор — и всё внутри может снова рухнуть.
Стоял перед зеркалом, аккуратно подкручивая усы, ловя в отражении собственный тревожный взгляд.
— Ну что, Сергей, — выдохнул я, — всё равно придётся.
Брат был в Финляндии, уехал с девушкой на дачу — долгие выходные, День Победы. Поздравил мать заранее, а про меня забыл. Надежда, что он позвонит из пансионата и передаст трубку, растаяла.
Отношения с матерью всегда были непростыми. Суровая, холодная, беспощадная в словах. Детский педагог по профессии, она делала из меня подопытного кролика для своих методик. Воспитывала, как солдата — по плану, с дисциплиной, без поблажек. Обычной материнской ласки в этом не было.
Помню, как в шесть лет хныкал на морозе:
— Мам, я замёрз…
— Вообрази, что ты — печка, и шагай быстрее, — отмахнулась она.
В подростковые годы стало ещё хуже: вечные сравнения с «детьми соседки», упрёки, требования быть идеальным. Учёба, немецкий, столярное дело, книги, спорт — всё и сразу. Любви не было. Был контроль. Даже успехи встречались холодно, словно это был мой долг. Когда я впервые остался ночевать у парня, услышал:
— Теперь ни одна порядочная девушка тебя не возьмёт.
С братом она была мягче. Он пропадал с друзьями, исчезал на сутки, а меня за такое могли неделями пилить. Отец после развода укатил в Польшу, бабушка перебралась ко мне в Питер, а мать, оставшись одна, неожиданно объявилась в Москве. Без денег, с советскими закромами и тоннами претензий. Вскоре снова рванула — на этот раз к очередному кавалеру в Киев, поссорившись с бабушкой из-за «разбитой семьи».
Мужчины к ней всегда липли. Красивая, уверенная, интеллигентная. Вот только долго не задерживались — не выдерживали. Друзей тоже не осталось. Никто не задерживался рядом — ни мужчины, ни женщины. Лишь я, как якорь. Хотя с каждым годом сильнее чувствовал, как этот якорь тащит меня ко дну.
Когда я сам развёлся и собрался в Польшу, мать выдала:
— Бросаешь семью. Ты не отец.
С тех пор общались редко. Иногда она присылала письма: длинные, витиеватые, с извинениями и ностальгией. В них было что-то настоящее, будто на бумаге она могла быть той, кем не умела в жизни. Я читал и верил: «А вдруг в этот раз иначе…»
Но цикл повторялся. Письмо — звонок — колкость — обида — тишина.
Когда мать слегла — артрит, слабость, падения — брат настоял на пансионате. Комната, сиделки, уход. Но даже там она оставалась собой: вечно недовольной, едкой. На восьмидесятилетие собралась вся семья — дети, внуки. Я не видел её пять лет, только по видеосвязи. И вот, встретившись, услышал:
— Костюм тебе хороший. Дорогой, да?
Вот и весь разговор. На большее её в тот день не было.
Прошёл год. Говорили дважды. Теперь она не брала трубку — то ли не слышала, то ли не хотела. От брата доходили обрывки новостей, но ясности не было.
В Варшаве темнело. В России — утро. Я снова набрал номер. Один раз. Другой. Пансионат. Администрация. Без толку. Одновременно почувствовал и вину, и облегчение. Написал заведующей:
«Передайте, пожалуйста, маме поздравления. Извините, что не дозвонился».
Опустился на диван, глянул в окно. Завтра мне — пятьдесят. И только теперь осознал: есть битвы, которые не выиграть. И всё, что остаётся — верить, что где-то в глубине она всё же знала: сын её любил. Несмотря ни на что.
