То, чего не прожили
Сперва исчезли письма. Потом — фотографии. А затем и сама Варвара Семёновна стала растворяться, словно старая карточка, забытая на подоконнике под осенним ливнем. Она всё ещё жила в своей хрущёвке на окраине Нижнего Новгорода, грела воду в потемневшем чайнике, стирала в тазу платочки и складывала мелочь в жестяную банку от «Чёрной карты». Но взгляд её потускнел — стал пустым, будто сквозь неё смотрел кто-то другой. Как будто тело осталось, а душа уже ушла куда-то далеко. И глаза её всё чаще застревали в пустоте, будто ждали того, кто не придёт. Того, кого уже никто не ждёт.
Когда Лера приехала к бабушке в начале октября, в подъезде пахло сыростью, дешёвым мылом и вчерашними щами. Лестница скрипела под ногами, краска на перилах облупилась, а на стене у лифта кто-то вывел шариковой ручкой: «Здесь была любовь, но её съели тараканы». Бабушка открыла не сразу. Долго стояла за дверью, будто пыталась не вспомнить, а угадать.
— Думала, ты в Москву уехала, — проговорила она, глядя на внучку, словно сквозь запотевшее стекло.
— Только что приехала, бабуля, — Лера натянуто улыбнулась. — Соскучилась. И… кое-что хотела найти. Помнишь, ты рассказывала про письма от деда?
Бабушка замолчала. Казалось, слова до неё не дошли. Рука с чайником дрогнула, когда она наливала воду. Капли упали на стол и так и остались — никто не вытер.
— Какие письма? — переспросила она, будто забывала это не впервые.
— Те, что он писал. Со службы, потом уже после. Ты говорила, они в коробке с пуговицами. С зелёной крышкой.
Бабушка наморщила лоб. Долго молчала, потом выдохнула:
— Всё как в тумане. Будто ночью кто-то приходил и крал мои воспоминания. Было что-то… и нет.
— Может, ты просто не хочешь вспоминать? — осторожно спросила Лера. — Я не сержусь. Просто хочу понять. Себя понять.
Ночью, когда бабушка заснула, Лера прокралась в комнату и начала искать. Перерыла шкафы, открывала коробки. Нашла ту самую — с пуговицами: горсть старых пуговиц, ржавые иглы, клубок ниток. Но писем не было. Только в уголке — пуговица с якорем. Она сжала её в кулаке. Почему-то — до боли.
Утром бабушка смотрела на неё исподлобья.
— Шарилась ночью. Я слышала. Опять про свои вопросы?
— Я не вещи ищу, бабуля, — устало ответила Лера. — Я ищу, откуда я взялась.
Варвара Семёновна опустила глаза. Губы сложились в тонкую ниточку. Потом вдруг сказала:
— А ты знаешь, как он погиб?
Лера застыла.
— Говорили — на стройке. Сердце. В обед…
— Врёшь, — перебила бабушка. Голос был ровный, но глаза блестели. — Он ушёл в лес. Без слов. Без записки. И не вернулся. Искали. Милицию поднимали. Неделю. А потом… махнули рукой.
— Почему ты мне не рассказывала?
— Потому что ты была маленькой. Не хотела, чтоб боялась. А теперь ты большая. Значит, пора. Но знай: правда не всегда лечит. Иногда — как гиря на грудь.
Они молчали. За окном лаял пёс. В подъезде хлопнула дверь. Время текло мимо. А на столе между ними лежала старая фотка. На ней дед Леры — молодой, с неуверенной полуулыбкой, будто не решался сниматься. Полуоборот, пальто нараспашку, а в глазах — что-то неуловимо грустное.
— Он был сильный, — прошептала Лера. — А я думала, сильные не сдаются.
— Он и был. Просто… не до конца. Иногда и крепкие ломаются. Только тише.
Бабушка глянула в окно. Солнце пробивалось сквозь рваные шторы. Свет упал на её лицо, и на миг оно стало прозрачным, как призрак.
Перед отъездом она вдруг крепко обняла Леру. Не по-бабушкиному крепко. Будто боялась, что это в последний раз.
— Забирай коробку. Я уже не помню, что там. Вдруг ты вспомнишь за нас обеих…
Лера уехала вечером. В электричке открыла коробку на коленях. Внутри — нитки, газетные обрывки, спичечные коробки. И — записка. Узкая полоска, почти рассыпающаяся, с чернилами, размытыми то ли дождём, то ли слезами. Три строчки.
«Прости. Не смог. Живите так, как не жил я. Пусть у вас получится.»
Лера не заплакала. Просто прижала бумагу к груди и смотрела в окно. За стеклом — ночь, густая, как смола, и такая же своя. Мелькали полустанки, заиндевевшие фонари, голые ветки. Всё было беззвучно. Будто сама жизнь затаилась, уступая место чему-то важному.
Иногда, чтобы собрать себя, надо вытащить наружу всё, что прятали от тебя. Всё, что хранили — из любви, из страха, из стыда. Иногда только это и делает тебя тобой. То, что не успели они — теперь, может, придётся прожить тебе.
