Лестница в никуда
Никогда ещё звонок не раздавался так рано. Особенно для него, Степана Ильича Громова, участкового врача с тридцатью годами за плечами, чья жизнь текла размеренно: каждый день начинался ровно в семь утра — крепкий чай, свежая газета, неторопливая прогулка до поликлиники. Всё было чётко, как ход старинных кремлёвских курантов. Но не в тот день. В 5:37 — время, когда город ещё спал, укутанный тяжёлой предрассветной тишиной, — зазвонил телефон, резко, как треснувший колокол.
Он поднялся, сбросил одеяло, на ощупь накинул халат, поднял трубку, не зажигая света.
— Алло?
— Это Матрёна Васильевна… Из квартиры напротив… Вы, наверное, меня не помните… Мой сосед, Федя… Он… кажется, умер.
Голос дрожал, как плёнка на старом магнитофоне, доигрывающая последнюю песню. В нём не было паники — только растерянность и ужас, будто происходящее и не реальность вовсе, а тяжёлый сон, от которого никак не проснуться.
— Вызовите скорую, — пробормотал Степан Ильич, хотя понимал: уже поздно.
— Боюсь идти одна… Он в подвале. Говорил, свет там гаснет ровно в шесть. Просил позвать вас, если что…
Он замолчал. Дышал тяжело, словно перед входом в палату, где уже не лечат, а лишь ждут конца. Он знал: начинается то, чему не учат ни в мединституте, ни в больничных коридорах, ни в самой жизни.
— Он сказал… если услышу скрежет — значит, конец, — прошептала старушка.
И тогда врач понял: сна больше не будет.
Спустя час он стоял у обветшалой пятиэтажки на окраине Твери. Дом будто ссутулился под тяжестью лет: осыпающаяся штукатурка, тусклые стёкла, мёртвая тишина. Матрёна Васильевна встретила его в старом халате, накинутом на ночную рубашку, руки спрятаны в рукава, глаза опущены.
— Вчера он говорил, будто из подвала «кто-то зовёт». Я смеялась… А ночью… крик. Скрежет. Потом — тишина…
Она говорила шёпотом, словно боялась, что даже стены могут услышать. Степан Ильич молча кивнул.
Подвал находился за домом. Разбитые ступени, ржавая дверь без замка, скрипящая на ветру. Он сжал фонарик, стиснул зубы. Спустился.
Там пахло сыростью и тлением, будто это место давно забыто людьми. Свет моргнул и погас. Он щёлкнул фонарём. Луч выхватил груды старых ящиков, паутину, старую кровать и… силуэт.
Мужчина сидел на корточках, лицом к стене. Пальто распахнуто, руки лежали на коленях, будто чужие. Степан шагнул ближе. Сердце стучало глухо, как молот по наковальне.
— Федя?
Тишина. Лишь когда он приблизился почти вплотную, плечи того дёрнулись.
— Я слышу их, — прохрипел мужчина. Голос был не его — чужой, словно говорил кто-то другой, прятавшийся внутри.
— Кого?
— Тех, кто под нами… Они шепчут. Помнят. Ждут. Они знают про всех…
Он медленно повернул голову. Глаза — пустые, как погасшие окна. Степан положил руку на его плечо. Тот не отреагировал.
— Уже поздно, — тихо сказал Федя. — Я открою им.
И тогда из глубины подвала донёсся скрежет. Долгий. Металлический. Пронзительный. И Степан Ильич услышал его. Он дрожал. Не от страха — от понимания, что это не забудется.
Скорая приехала через двадцать минут. Федю нашли у стены — без сознания, но живого. Диагноз — острый психоз на фоне депрессии. Дежурный врач выписал заключение машинально, не вникая. Никто не спросил, что именно услышал человек под лестницей.
Степан не пошёл домой. Он сел у входа в подвал. Закурил — впервые за четверть века. Медленно вдыхал дым, словно глотал чужую боль. Он думал не только о Феде. Он думал о себе. О том, как с годами в каждом человеке появляется лестница, ведущая вниз. Иногда она узкая, почти незаметная. Иногда — широкая и обрывистая. Главное — без перил.
И о том, как важно, чтобы в самый тёмный момент рядом оказался кто-то, кто спустится следом. Не чтобы спасти. Просто чтобы быть рядом. Чтобы скрежет не звучал в одиночестве.
Он раздавил окурок. Вышел на улицу. Утро было серым, но в этой серости уже теплился свет. И Степан Ильич понял: сегодня он кому-то нужен. Хотя бы себе.
