Сегодня поднялся на чердак — скрип половиц будто стон старика под ногами. Воздух пахнет затхлостью, древесной трухой и детством. Именно так пахнут воспоминания — резко, неожиданно, до мурашек. Я не был здесь с тех пор, как уехал из деревни в тот злой восемнадцатый год, хлопнув калиткой так, что слетела заслонка с петель. Тогда казалось, что стены этой избы давят, как проклятие, а каждое слово бабушки — камень на шее. Но вот я снова здесь: спину ломит, под глазами синяки от бессонницы, а в кармане — смятый билет на автобус «Москва—Коряжма», купленный спонтанно, почти в отчаянии.
Бабушка умерла неделю назад. Тетя Маша звонила со слезами: «Игорь, она до последнего шептала твое имя». Не упрек, не укор — просто констатация факта, от которого сжалось горло.
Приехал поздно. Похоронил. Стоял у могилы, ногами вяз в рыхлой земле, а в голове — пустота. Казалось, что это не моя жизнь, а чужой сон. Потом просто не смог уйти. Ночевал в её комнате, на скрипучей кровати, где до сих пор лежит её платок с запахом лаванды. Всё на своих местах: в сенцах висит потрёпанный тулуп, в буфете — кулинарная книга с рецептами, заляпанная мукой, под матрасом — конверт с моим именем. Нетронутый.
Чердак обходил стороной. До сегодня.
Там, под слоем пыли, нашёл железную шкатулку. На крышке — кривыми буквами: «Не открывать. Бабушка». Внутри — фотографии. Я — сопливый пацан с разбитой губой, но с огнём в глазах. Бабушка — молодая ещё, в платке, завязанном «по-деревенски», с руками, шершавыми от работы. Деда на снимках мало — строгий, с усами, но в уголках глаз — тепло. Под фотками — тетрадь. Её почерк, до боли знакомый.
Читал, свернувшись на старом сундуке, как в детстве, когда прятался здесь от грозы. Читал до тех пор, пока буквы не поплыли. Оказывается, она прятала от меня письма деда, чтобы не ранить. Копила на мой институт, откладывая по десять рублей в жестяную банку из-под леденцов. Сидела у окна в мороз, ждала звонка. Плакала в подушку, когда я забывал позвонить. Гордилась мной перед соседками, хотя я этого не заслужил.
Вышел на крыльцо. Над Коряжмой — звёзды, как в детстве: яркие, безжалостные. Присел на скрипучую лавку, тронул облупившуюся краску — и вдруг понял, что плачу.
— Прости, бабуля…
Через два месяца продал московскую однушку. Без сожалений. Новым хозяевам отдал ключи, даже книги оставил — те, что когда-то считал важными. Вернулся сюда. В дом, где научился ходить и где она закрыла глаза.
Переложил печь, как учил дед. Починил крыльцо, вставил стекло в раму, выкосил бурьян во дворе. Устроился в школу — не из-за денег, а потому что вдруг осознал: кто-то должен слушать этих пацанов так, как никто не слушал меня.
Теперь чердак не похож на склеп. Шкатулка стоит в углу, подписанная: «Игорь. Береги». Я берегу. Иногда открываю. Иногда просто сижу рядом.
Потому что есть вещи, которые нельзя выкинуть. Даже если они режут по живому. Именно в этой боли — вся правда.
