10 мая.

Когда я свернул в Забытый переулок, над Петербургом уже опустилась ночь, тяжелая, как промокшее пальто. Небо висело низко, серое, словно больничный халат, и давило на плечи. В воздухе стоял запах мокрого гранита, дымка от ближайшей котельной и что-то ещё — не весна, а её обещание, такое же усталое, как я сам. Фонари здесь не горели годами, тротуар рассыпался под ногами, а выбоины на дороге напоминали шрамы не на асфальте, а на чьей-то давно зажившей душе. Этого переулка не было на картах — ни в старых, ни в новых. Но я знал: он существует. Именно здесь, в этом закоулке города, я когда-то оставил часть себя.

В руке я держал потёртый кожаный портфель — невзрачный, как у мелкого чиновника, который носит в нём не бумаги, а подавленные мечты. Внутри — потрёпанный дневник, вязаный свитер с выгоревшим узором, конверт с фотографией и письмо, которое не решался прочесть пятнадцать лет. Шаги мои были медленными, каждый отдавался в висках глухим стуком, как эхо из прошлого. Казалось, не только тело, но и сердце шло по этим неровным плитам, вспоминая то, что я так старательно забывал.

На углу стоял ветхий газетный киоск, облепленный объявлениями, как старый пень — грибами. Сквозь щель в окошке пробивался жёлтый свет и запах типографской краски, перемешанной с пылью. Этот свет казался неестественно тёплым, как огонёк в чужом окне, когда ты заблудился в метели. Я купил кофе в автомате, который с хрипом выдал пластиковый стаканчик. Присел на бордюр, подальше от света, ближе к темноте. В груди ныло — не боль, а чувство, что я опоздал. Не на поезд. На всё. На себя.

Ко мне подошла старушка с собакой. Её пальто, пропитанное запахом прошлых зим, будто хранило в складках целые эпохи. Пёс, тощий, но с гордо поднятой головой, смотрел на меня так, словно знал всё, что я пытался скрыть. Они остановились рядом, будто ждали меня.

— Кого ищете? — спросила старуха, и голос у неё был хриплым, как треск сухих веток.

— Скорее, пытаюсь вспомнить, — ответил я, глядя куда-то мимо неё. Слова прозвучали тише, чем хотелось, будто их тут же унесло ветром.

— В Забытом переулке находят лишь тех, кто сам себя потерял, — сказала она и пошла прочь, не оборачиваясь, словно знала, что я всё равно дойду до конца.

Я сидел, пока кофе не стал холодным. Пластик стакана всё ещё хранил тепло, и только тогда я заметил, как дрожат руки. Поднялся. Пошёл дальше. Дома здесь стояли тесно, будто боялись, что их раздавит небо. На одной из дверей висела вывеска: «Хранилище времён». Я толкнул дверь, и она открылась беззвучно, как будто ждала только меня.

Внутри пахло древесиной, старыми книгами и чем-то неуловимо знакомым — как в бабушкином сундуке. Воздух стоял неподвижно, будто в комнате, где давно никто не жил. За столом сидел мужчина с седыми висками и руками, слишком мягкими для этого мира. Глаза его светились спокойствием, будто он давно перестал удивляться людям.

— Здравствуйте. Что потеряли? — спросил он, отложив книгу.

— Ничего. Пришёл вернуть, — сказал я, и голос дрогнул, предательски выдав то, что я прятал даже от себя.

Он кивнул, будто ждал именно этих слов, и указал на полку у стены. Там стояли деревянные шкатулки, подписанные аккуратным почерком: «1975», «январь 1991», «май 2007»… Я нашёл свою: «Август 2008». Провёл пальцем по крышке, словно боясь, что надпись исчезнет, и лишь тогда открыл.

Внутри лежал конверт. Я сел. Достал фотографию. Там — я, молодой, с улыбкой, которую уже не узнал бы в зеркале. Её рука в моей. Солнечный свет, пробивающийся сквозь берёзы. Та самая фотография, которую я боялся вспоминать, потому что на ней всё ещё было живым. И письмо — её почерк, слегка торопливый, будто она писала наспех:

«Если ты здесь — значит, не заблудился. Спасибо. Прости. Я тоже помню».

Я замер. Смотрел на конверт, как в бездонный колодец. Потом выдохнул — так, словно сбросил с плеч камень. И вдруг рассмеялся. Тихо, по-настоящему, впервые за много лет.

Мужчина с мягкими руками подошёл и налил чаю. Пар поднялся дымкой, застыв между нами, как мост.

— Здесь не теряют. Здесь находят. Память. Себя. Иногда — покой, — прошептал он, будто боялся спугнуть тишину.

Я выпил чай. Он был простым, с легкой горечью, как в детстве, в доме, которого больше нет. Посидел немного, но этого хватило, чтобы внутри стало тише.

Потом вышел. На улице уже светало. Переулок больше не казался забытым. Те же трещины в плитах, тот же киоск, но теперь в них была жизнь. Не просто улица — дорога. Та, по которой я наконец решился идти.