Утренний стол на двоих
Каждое утро ровно в семь он приходил в кафе. Без опозданий, без лишней суеты. Садился за столик у окна, где рассветный свет ласково ложился на потертую клеёнку. Заказывал крепкий чай и глазунью — два яйца, без колбасы, с ломтиком бородинского. Всегда в одиночестве. В этой привычке чувствовался ритуал — строгий, почти священный, будто он держался за него, чтобы не свалиться в пустоту.
Официантка, новичок в этом приморском кафешке, сперва решила, что он кого-то ждёт. Взгляд его то и дело скользил к двери, словно в любой момент она могла распахнуться, и войдёт та, ради кого он здесь. Плечи были напряжены, будто вот-вот вскочит и бросится навстречу. Но никто не появлялся. Ни в промозглый понедельник, ни в хмурое воскресенье.
Через пару недель она набралась смелости.
— Принести второй прибор?
Он взглянул на неё, будто только сейчас заметил. Глаза — тёмные, усталые, с тенью боли, которая не отпускает.
— Не надо. Она не придёт.
Сказал тихо, почти без эмоций. Но в голосе дрогнуло что-то, что он не смог скрыть. Снова отвернулся к окну, где моросил осенний дождик. Капли ползли по стеклу, оставляя мокрые следы, будто кто-то невидимый выводил письмена — беззвучные, бессмысленные. Он смотрел не на улицу, а куда-то дальше, туда, где её уже не было.
Его звали Игорь Сергеевич. Лет под пятьдесят, одет скромно, но опрятно. Всегда с книгой — старенькой, в потрёпанном переплёте, с закладкой, выцветшей от времени. Но он не читал. Книга лежала открытой на одной и той же странице, как немой свидетель. Будто держал её не для себя, а для той, чьё место пустовало напротив.
Иногда он что-то бормотал себе под нос. Шёпотом, едва шевеля губами. Официантке казалось, он обращается к ней — той, что не придёт. Рассказывает, как прошёл день, что видел в городе, о чём думал. А может, просто просил прощения.
Через месяц она снова поставила второй прибор. Молча. Игорь Сергеевич не стал возражать. Лишь чуть подвинул тарелку, освобождая место — так бережно, будто ждал важного гостя.
На следующий день она принесла два чая. Один — с лимоном, наугад, повинуясь интуиции. Он посмотрел на вторую чашку, замер, потом на неё. И кивнул. Без слов. Но в этом кивке было что-то живое, почти благодарное, как слабый лучик в тёмной комнате.
Однажды, в сырое утро, когда ветер гнал по улицам обрывки газет, он заговорил:
— Мы всегда завтракали вдвоём. Даже после ссор. Особенно после них. Это было наше правило — садиться за стол, даже если слова кончались.
Она молча слушала, не отводя глаз.
— В тот день… — он запнулся. Губы дрогнули, голос стал тише. — Я сказал, что ухожу. Она молчала. Или, может, я не дал ей ответить. Ушёл, хлопнув дверью. Думал, вернусь к вечеру. Но… потом было поздно. Слишком поздно.
Он допил чай. Встал. Руки дрожали, когда он достал из кармана фотографию и оставил её на столе. Старую, с потёртыми уголками. Мужчина и женщина на дачной веранде, в утреннем свете. Он — молодой, улыбается. Она — смеётся, держит кружку. Их счастье было настоящим, живым, словно могло длиться вечно.
— Спасибо, — сказал он, глядя на официантку. Голос звучал тихо, но чётко. — Это мой последний завтрак здесь. Я готов жить дальше. Один. Но уже без боли.
Она кивнула. Подошла, убрала второй прибор — медленно, почти с благоговением, будто прощалась с кем-то важным, даже не зная его имени.
Он ушёл, оставив щедрые чаевые. Не просто деньги — жест прощания. Будто благодарил не только за еду, но и за молчание, которое иногда важнее слов.
На следующий день его столик пустовал. Но официантка всё равно накрыла на двоих. Аккуратно расставила чашки, поправила салфетку, выложила ложки. Не потому, что ждала его. Потому, что хотела сохранить — память, тишину, этот ритуал, который не уходит.
Потому что в некоторые утра важно не быть одному. Даже если рядом только тени и пустота. Даже если этот столик теперь ждёт другого, кто придёт с такой же болью в глазах.
Особенно тогда.
