Когда-то в одном из уютных кафе старой Москвы, неподалёку от Чистых прудов, каждое утро ровно в семь появлялся один и тот же посетитель. Без опозданий, без лишней суеты. Садился у высокого окна, где рассветный свет окрашивал потрёпанную скатерть в тёплые тона. Заказывал крепкий чай с лимоном и яичницу — два яйца, без колбасы, с ломтиком чёрного хлеба. Всегда в одиночестве. В этой простоте чувствовалась давняя привычка — будто этот ритуал спасал его от пустоты, грозившей накрыть с головой.
Официантка, недавно устроившаяся в это тихое заведение, сначала решила, что он кого-то ждёт. Взгляд его то и дело скользил к двери, словно он в любой момент готов был вскочить и встретить ту, что так и не появлялась. Плечи были напряжены, будто под невидимой тяжестью. Но никто не приходил. Ни в промозглый понедельник, ни в хмурое воскресенье.
Через пару недель она не выдержала.
— Принести второй прибор?
Он поднял на неё глаза — усталые, будто выцветшие от времени, с глухой болью, которая не отпускала.
— Не стоит. Она не придёт.
Произнёс это тихо, будто мимоходом, но голос дрогнул — едва заметно, но безвозвратно. Затем снова отвернулся к окну, за которым моросил осенний дождь. Капли стекали по стеклу, будто кто-то невидимый водил пальцем — безмолвно, без смысла. Он смотрел не на улицу, а сквозь неё, туда, где её уже не было.
Его звали Иван Петрович. Лет под пятьдесят, одет скромно, но опрятно. Всегда с книгой — старой, с потрёпанным корешком, с пожелтевшей закладкой. Но он не читал. Книга лежала на одной и той же странице, будто застывший свидетель. Как будто держал он её не для себя, а для той, что должна была сидеть напротив.
Иногда он что-то шептал. Едва слышно, будто вполголоса рассказывал о прожитом дне или спрашивал прощения — кто знает.
Через месяц она снова поставила перед ним второй прибор. Иван Петрович не возразил. Только слегка подвинул свою тарелку, освобождая место — будто для самого важного гостя.
На следующий день она принесла два стакана чая. Второй — с сахаром, наугад. Он взглянул, на мгновение будто остановился, потом кивнул. Без слов. Но в этом кивке было что-то тёплое, почти благодарное — словно луч солнца в опустевшей комнате.
Однажды, когда за окном кружил мокрый снег, он вдруг заговорил:
— Мы всегда завтракали вдвоём. Даже после ссор. Особенно тогда. Это было наше правило — садиться за стол, даже если говорить не о чем.
Она молчала, но слушала, не сводя с него глаз.
— В тот день… — голос его дрогнул. — Я сказал, что ухожу. Она молчала. Или я не дал ей ответить. Хлопнул дверью. Думал, вернусь к вечеру. Но… опоздал. Навсегда.
Он допил чай. Встал. Руки дрожали, когда он достал из кармана потрёпанную фотографию и оставил её на столе. Двое на веранде, в лучах утра. Он — молодой, беззаботный. Она — смеётся, держит в руках кружку. Счастье казалось вечным.
— Спасибо, — сказал он, глядя на официантку. Голос был тихим, но твёрдым. — Это мой последний завтрак здесь. Я научился жить дальше. Один. Но уже не с болью.
Она кивнула. Подошла, убрала второй прибор — медленно, бережно, будто провожая того, кого никогда не знала.
Он ушёл, оставив щедрые чаевые. Не просто деньги — как знак прощания. Будто благодарил не только за еду, но и за тишину, которая иногда нужнее слов.
На следующий день его столик стоял пустым. Но она всё равно накрыла на двоих. Аккуратно расставила чашки, положила ложки, поправила салфетку. Не потому, что ждала его. А потому, что хотела сохранить — эту память, этот ритуал, который не должен был исчезнуть.
Потому что иногда важно не быть одному. Даже если рядом — только тишина. Даже если этот столик теперь ждёт кого-то другого, с такой же тоской в глазах.
Особенно тогда.
