Утренний стол для двоих
Каждое утро ровно в семь он появлялся в кафе. Без опозданий, без лишних движений. Садился у большого окна, где мягкий свет падал на потертую скатерть. Заказывал крепкий чёрный чай и драники со сметаной. Всегда один. В этом был ритуал — строгий, почти священный, будто он держался за него, чтобы не свалиться в бездну.
Официантка, недавно устроившаяся в это кафе на окраине Москвы, сначала думала, что он кого-то ждёт. Взгляд его то и дело скользил к двери, будто вот-вот она откроется, и войдёт та, ради которой он здесь сидит. Плечи его были напряжены, словно он вот-вот вскочит и бросится вперёд. Но никто не приходил. Ни в морозный вторник, ни в дождливую субботу.
Через две недели она решилась.
— Поставить второй прибор?
Он посмотрел на неё, будто только сейчас заметил. Глаза — тёмные, усталые, с болью, которая не отпускает.
— Не надо. Она не придёт.
Сказал это тихо, почти равнодушно. Но в голосе дрожала трещина, которую не смог скрыть. Потом снова повернулся к окну, где моросил дождь. Капли стекали по стеклу, оставляя следы, будто кто-то писал послание, которое никто не прочтёт. Он смотрел не на улицу, а куда-то дальше, туда, где её уже не было.
Его звали Игорь Сергеевич. Ему было под пятьдесят, одет скромно, но опрятно. Всегда с книгой — старой, потрёпанной, с пожелтевшими страницами. Но он не читал. Книга лежала раскрытой на одном и том же месте, как немой свидетель. Будто он держал её не для себя, а для той, чьё место пустовало напротив.
Иногда он бормотал что-то себе под нос. Официантке казалось, он разговаривает с той, что не придёт. Рассказывает, как прошёл день, что видел в городе, о чём думал. А может, просто просил прощения.
Через месяц она снова поставила второй прибор. Игорь Сергеевич не возразил. Лишь слегка подвинул тарелку, освобождая место — так бережно, будто ждал важного гостя.
На следующий день она принесла два чая. Один — с лимоном, наугад. Он взглянул на вторую кружку, замер, потом на неё. И кивнул. Без слов. Но в этом жесте было что-то живое, почти благодарное — как слабый свет в кромешной тьме.
Однажды, в сырое утро, когда ветер гнал по тротуару жухлые листья, он вдруг заговорил:
— Мы всегда завтракали вместе. Даже после ссор. Особенно после них. Это было наше правило — садиться за стол, даже если молчали.
Она слушала, не отводя глаз.
— В тот день… — голос его дрогнул. — Я сказал, что ухожу. Она молчала. Или, может, я не дал ей ответить. Хлопнул дверью. Думал, вернусь к вечеру. Но… потом было поздно.
Он допил чай, встал. Руки дрожали, когда он достал из кармана фотографию и положил на стол. Потрёпанная, с выцветшими краями. Мужчина и женщина на дачной террасе, в утреннем свете. Он — молодой, улыбающийся. Она — смеётся, держит чашку. Их счастье казалось нерушимым, вечным.
— Спасибо, — сказал он, глядя на официантку. Голос был тихим, но твёрдым. — Это мой последний завтрак здесь. Я готов жить дальше. Один. Но уже без этой боли.
Она молча кивнула. Убрала второй прибор — медленно, с уважением, как прощаются с тем, кого не знали, но понимали.
Он ушёл, оставив щедрые чаевые. Не просто деньги — жест благодарности. Будто благодарил не только за еду, но и за тишину, которая иногда говорит громче слов.
На следующий день его столик был пуст. Но официантка всё равно накрыла на двоих. Аккуратно расставила чашки, поправила салфетку. Не потому, что ждала его. А потому, что хотела сохранить эту память, этот ритуал, который не исчезает.
Потому что в некоторые утра важно не быть одному. Даже если рядом только тишина. Даже если этот столик теперь ждёт другого — с такой же болью в глазах.
Особенно тогда.
