**Утренний стол для двоих**
Каждое утро ровно в семь он приходил в кафе. Без опозданий, без лишних движений. Садился за маленький столик у окна, где рассветный свет ложился на потертую скатерть рыжими бликами. Заказывал крепкий чай и яичницу — два яйца, без колбасы, с ломтиком бородинского. Всегда один. В этой привычке чувствовалось нечто большее — ритуал, жёсткий, почти как молитва, будто он держался за него, чтобы не улететь в пустоту.
Официантка, недавняя в этом кафе у речного вокзала, поначалу думала, что он кого-то ждёт. Его взгляд раз за разом скользил к двери, будто вот-вот она откроется, и войдёт та, ради которой он сидит здесь. Плечи его были напряжены, как у человека, готового вскочить и броситься вперёд. Но никто не появлялся. Ни в студёный понедельник, ни в хмурый четверг.
Через две недели она не выдержала.
— Принести второй прибор?
Он посмотрел на неё, словно только что очнулся. Глаза — тёмные, уставшие, с той болью, что не уходит, а лишь притихает на время.
— Не стоит. Она не придёт.
Сказал тихо, почти без интонации. Но в голосе дрогнуло что-то, что он не смог спрятать. Потом снова отвернулся к окну, за которым моросил осенний дождик. Капли ползли по стеклу, оставляя мокрые дорожки, будто невидимый палец выводил письмо — без слов, без смысла. Он смотрел не на улицу, а куда-то дальше, туда, где её уже не было.
Его звали Геннадий. Лет сорока с небольшим, одет скромно, но опрятно. Всегда с книгой — потрёпанной, с пожелтевшими страницами, с закладкой, выцветшей от времени. Но он не читал. Книга лежала раскрытой на одном и том же месте, как немой собеседник. Будто он держал её не для себя, а для той, чей стул пустовал напротив.
Иногда он шептал что-то, едва шевеля губами. Официантке казалось, он говорит с ней — с той, что не войдёт в дверь. Рассказывает, как прошёл день, что увидел на улице, о чём передумал. А может, просто просил прощения.
Через месяц она снова поставила второй прибор. Геннадий не стал возражать. Только чуть сдвинул свою тарелку, освобождая место — так бережно, будто ждал дорогого гостя.
На следующий день она принесла два чая. Один — с вареньем, наугад, повинуясь какому-то внутреннему голосу. Он взглянул на вторую чашку, замер, потом на неё. И кивнул. Без слов. Но в этом кивке было что-то тёплое, почти благодарное, как тонкий лучик в тёмной избе.
Однажды, в сырое утро, когда ветер гнал по тротуарам обрывки газет, он вдруг заговорил:
— Мы всегда завтракали вдвоём. Даже после ссор. Особенно после. Это было наше правило — садиться за стол, даже если говорить не о чем.
Она молча слушала, не отводя глаз.
— В тот день… — он запнулся. Губы дрогнули, голос стал еле слышным. — Я сказал, что ухожу. Она молчала. Или, может, я не дал ей ответить. Ушёл, хлопнув дверью. Думал, вернусь к вечеру. Но… потом было поздно. Слишком поздно.
Он допил чай. Встал. Руки дрожали, когда он достал из кармана фотографию и оставил её на столе. Старая, с потрёпанными краями. Мужчина и женщина на дачной веранде, в утренних лучах. Он — молодой, улыбается. Она — смеётся, держит кружку. Их счастье казалось вечным, как солнце над лесом.
— Спасибо, — сказал он, глядя на официантку. Голос был тихим, но твёрдым. — Это мой последний завтрак здесь. Я готов жить дальше. Один. Но уже без боли.
Она кивнула. Подошла, убрала второй прибор — медленно, с почтением, будто провожала того, кого и не знала по-настоящему.
Он ушёл, оставив щедрые чаевые. Не просто деньги — жест прощания. Будто благодарил не только за еду, но и за тишину, которая иногда важнее слов.
На следующий день его столик был пуст. Но официантка всё равно накрыла на двоих. Аккуратно расставила чашки, поправила салфетку, выровняла ложки. Не потому, что ждала его. Потому, что хотела сохранить — память, тишину, этот ритуал, который не умирает.
Потому что в некоторые утра важно не быть одному. Даже если рядом только тени и пустота. Даже если этот столик теперь ждёт другого, кто придёт с той же болью в глазах.
Особенно тогда.
