— Людочка! К маме приехала? — раздался сверху голос со второго этажа.
Людмила подняла голову. На балконе стояла Валентина Семёновна, соседка, знавшая её ещё с пелёнок.
— Да, ненадолго. Как ваши дела? — вежливо ответила Люда.
— Живём помаленьку. Но ты поговори с ней, родная… Совсем твоя мать не в себе после развода.
Люда сжала сумку. Всегда неприятно, когда чужие люди лезут в твои семейные дела с нравоучениями.
— Сегодня утром выглянула в окно — а она из такси выходит! Шесть утра, минут пятнадцати нет. Вся нарядная, волосы растрёпаны, на каблуках. И, прости Господи, видно же, что выпивши. В её-то годы! Соседи уже языки чешут, мне за неё краснеть приходится. Да и зря она Николая выгнала, ну согрешил мужик, бывает. Разводиться после пятидесяти — кому такая жизнь нужна?
Людмила промолчала. Стиснула зубы и зашагала вверх по лестнице.
Полгода назад её мать, Татьяна Михайловна, подала на развод. Отец изменил. Для Люды это было ударом — не столько из-за измены, сколько из-за того, что мать не простила. Они прожили с отцом двадцать пять лет. Бывало всякое, но держались. А тут — раз, и всё. Чемодан, заявление, печать в паспорте.
Но настоящий шок начался после. Вместо чёрного платья — салоны красоты. Вместо старенького халата — обтягивающие платья. Вместо вечеров у телевизора — рестораны, танцы, поездки, концерты, фото во «ВКонтакте» с бокалом шампанского и беззаботной улыбкой.
Люде было не по себе. Скоро её свадьба, встреча с роднёй жениха. Как объяснять, что мать может явиться в мини-юбке и с розовой прядью в волосах?
Она открыла дверь своим ключом. В квартире пахло духами, кофе и чем-то восточным. Мать вышла с кухни — в лёгком халатике, с яркой помадой и новой стрижкой. Она выглядела… счастливой. И это бесило.
— Дочка! — обрадовалась Татьяна. — Вот не ждала! Заходи, как раз пирожки с капустой поставила.
— Мам, мне поговорить надо.
— Ой, опять?
— Валентина Семёновна сказала, что ты под утро вернулась. На такси. Пьяная.
— Боже мой, ну и что? Разве нельзя? Теперь мне по углам шмыгать?
— Мам, тебе пятьдесят три.
— И что? Мне гроб заказывать?
Люда сжала кулаки.
— Тебе не кажется, что ты ведёшь себя… ну, как-то не по годам?
Татьяна молча смотрела на неё. Потом сняла со чайника прихватку и поставила две кружки.
— Я не обязана жить по указке. Да, я не девочка, но я живая. У меня есть желания. Я устала быть только матерью, женой, кухаркой. Теперь я — просто женщина, которая хочет пожить.
— Но ты же моя мать! — вырвалось у Люды. — А ведёшь себя, как подросток! Что скажут родственники Димы? Как я буду объяснять, что моя мать по клубам шляется?
— Не объясняй. Не зови меня на свадьбу, если стыдно. Но разрешения быть собой я у тебя не спрашиваю.
Люда закрыла лицо руками.
— Ты раньше была другой… тихой, домашней. А теперь будто с цепи сорвалась.
— А ты не думала, что раньше я просто терпела? Ради вас. Ради семьи. А теперь хочу пожить для себя. Время не ждёт. Я хочу чувствовать, танцевать, смеяться. И если кто-то осуждает — пусть сначала мою жизнь проживёт.
Они долго молчали. У Люды в горле стоял ком. Слёзы подступали, но она сдержалась.
Вечером она рассказала всё Диме. Тот выслушал, усмехнулся.
— А мне твоя мать нравится. Не распустила нюни, не сломалась. Ожила. Имеет право. Ты просто не привыкла видеть её не в роли прислуги.
— Может, ты и прав…
Через неделю Люда сама позвонила матери.
— Мам, привет. Я тут бар с живой музыкой нашла. Пойдём?
— Ты? Со мной? — не поверила Татьяна.
— Да. Хочу попробовать понять тебя.
— Тогда не удивляйся, если домой под утро вернёмся.
— Только без перебора, ладно?
— Договорились. И… спасибо, дочка.
В ту ночь они хохотали до слёз, пели под гитару, ели чизкейк в четыре утра. Люда впервые увидела в матери не только родителя — а женщину. Ту, что столько лет жила для других, а теперь — наконец-то — живёт для себя.
