Воскресенье, перевернувшее всё
Каждое воскресенье ровно в девять утра Антонина Григорьевна накрывала стол на двоих. Тесная кухня в хрущёвке на окраине Нижнего Новгорода — скатерть с вышитыми ромашками, две тарелки, две кружки. Яичница на топлёном масле, свежий батон с хрустящей корочкой, чай с лимоном. Иногда — ложка малинового варенья из тех банок, что они закатывали вместе. Она хранила их, будто в стекле остались не только ягоды, но и его смех, его шутки, его запах — табака и старой книги. Всё было расставлено с той же точностью, с какой балерина отмеряет шаги, — будто это не завтрак, а танец для одного. Её молчаливое: «Я здесь. Ты — тоже».
Вторая тарелка была не просто жестом — она ждала. Ждала Владимира Ильича, мужа, ушедшего пять лет назад. Инфаркт ночью. Кто-то говорил: «Хорошо, что не мучился». Но Антонина Григорьевна не верила в «хорошую» смерть. Смерть — это когда больше никто не попросит: «Долей кипятку». Когда ты смотришь на его кресло у телевизора и ждёшь, что вот-вот раздастся привычное покашливание — но тишина остаётся нерушимой, как лёд на Волге в январе.
Дочь — в Самаре, звонит раз в месяц. Внуки: один в Питере, другой — в Новом Уренгое. На стене — их школьные фото, но они будто стёрлись, стали плоскими, как открытки из чужого путешествия. Соседка Валентина Степановна уже не выходит — суставы скованы. Заходит редко, путает даты, называет её «Людой». Осталась лишь привычка. Привычка ставить две ложки.
Она и держала Антонину Григорьевну на плаву. Привычка и тихая уверенность: пока его кружка стоит напротив, он не ушёл до конца. Будто зашёл в гараж поковыряться с мотором и вот-вот вернётся, потянувшись: «Антоша, опять пересолила суп?» — и сядет, шумно дуя на горячее.
Так было до того мартовского воскресенья. За окном таял грязный снег, стёкла плакали, как в детстве, когда они ехали на электричке к тётке в Городец. Антонина Григорьевна разложила всё, как всегда. И вдруг — звонок. Ровно девять пять.
На пороге — пацан лет тринадцати. Очки в синих оправах, шапка-ушанка набекрень, на коленке — след от асфальта. Вид смурной, но глаза — взрослые, внимательные.
— Здрасьте. Я из пятого подъезда. Газ отключили. Можно чайник вскипятить?
Она молча посторонилась. Он вошёл осторожно, оглядел стол.
— Гости будут?
— Нет. Жду.
Он кивнул, не стал лезть с расспросами. Налил воды, но у двери вдруг обернулся:
— А можно… с вами поесть? У нас все спят, а я с утра не кушал.
Антонина Григорьевна без слов подвинула вторую тарелку. Он ел медленно, будто боялся расплескать тишину. Потом заговорил. О старых фото, о часах с маятником, о войне, о которой знал только из учебников. Не из вежливости — будто искал что-то важное в её морщинах, в дрожи рук, в том, как она поправляла салфетку.
Она рассказывала. О первом свидании в парке Горького, о том, как он забыл зонт в троллейбусе, о том, что новые валенки уже не греют, как старые. В её словах не было грусти — только правда, отполированная годами, как речной камень. Он слушал. Потом начал приносить пирожки от бабки — с капустой, с яйцом. Старые пластинки: «Может, вам послушать?»
А потом пропал. На десять дней. Антонина Григорьевна вздрагивала от каждого стука в подъезде. Тишина снова стала густой, как кисель. Но он вернулся. Бледный, будто за это время успел побывать в другом измерении.
— Бабка померла, — выдохнул он. — Теперь мне некому печь.
Он сжал кулаки, но голос дрогнул. В глазах — не детские слёзы, а страх человека, которого вытолкнули в тёмный переулок.
Она протянула руку. Не пожалела, не приласкала — просто взяла. Твёрдо.
— Ничего. У меня сдобное тесто получается. Заходи.
Он кивнул. И в этом кивке был не просто ответ — договор. О том, что они больше не одни.
Теперь каждое воскресенье в девять на столе снова два прибора. Только второй — не для тени, а для мальчишки, который дует на чай, громко сморкается и смеётся над старыми анекдотами. В воздухе пахнет корицей. Потому что Антонина Григорьевна вдруг поняла: воскресенье — это не день памяти. Это день, когда в дверь может постучаться новая жизнь. Пусть даже в рваных кедах и с грязными руками.
