Ну, слушай, у меня тут история одна — про свекровь, которая улыбается, но в душе яд капает.

Меня зовут Татьяна, и вот уже два года я замужем за человеком, которого раньше считала своей судьбой. Но, как оказалось, выходишь ты замуж не только за мужа, а за всю его родню — и главное, за мать. А вот тут-то и начинается настоящее кино, которое в свадебные клятвы точно не вписывается.

Евдокия Степановна — моя свекровь. Женщина, которая улыбается, даже когда говорит такое, от чего кровь стынет в жилах. Никогда не кричит, не хлопает дверьми, не устраивает сцен. Зато каждое её слово — как нож острый, да ещё и с улыбкой подаёт, будто комплимент делает.

— Танюш, ну я же не слепая, — говорила она однажды, наливая чай. — Свадебное платье на заказ шила, да? Ну конечно, мой сын деньги выложил. Так что подаренные вам на свадьбу деньги я лучше у себя придержу — тебе доверять — на копейку нельзя.

Сначала я пыталась подружиться: звонила, приглашала в гости, готовила её любимый оливье. Думала, ну стесняется, привыкнуть надо. Ошиблась. Её холодность — не осторожность, а тактика. Её вежливость — оружие. Её добрый тон — маска.

Моя мама, Валентина Петровна, совсем другая. Горячая, прямолинейная, может и накричать, но в глаза скажет. Когда я жаловалась, что свекровь несправедлива, мама только отмахнулась:
— Да радуйся! Моя так орала, что стены дрожали! А твоя хоть тихая.

Но всё изменилось, когда Евдокия Степановна заявила, что переедет к нам.
— Буду помогать, — говорила она сладким голосом. — А то ты ведь одна… скучать будешь.

Я вежливо, но твёрдо отказалась. И тут она показала своё истинное лицо.
— Пожалеешь, девочка, — прошептала она всё с той же улыбкой. — Ты даже не понимаешь, с кем связалась.

Когда Сергей вернулся из командировки, он даже не посмотрел на меня.
— Мама сказала, что ты её обидела. Обозвала. Выгнала. Она же хотела как лучше…

— Сергей, ты серьёзно?! Она хотела контролировать, жить с нами, командовать! А теперь делает из меня чудовище?

Он молчал. Сомневался. Смотрел в сторону. Тогда мама сказала:
— Дочка, носи диктофон. Мир не глупый, и ты не будь.

Так я и сделала. И когда Сергей снова уехал, Евдокия Степановна пришла опять.
— Ну что, сколько ещё с него вытянешь? Отдавай всё. Мне младшего сына поднимать. А ты тут, как королева. Не отдашь — устрою такой скандал, Сергей сам твои вещи соберёт.

И всё это — шёпотом, с улыбкой. Будто чаем угощает, а не шантажирует.

Я молчала. Но записывала.

Когда Сергей вернулся, опять обвинения, упрёки. Я ничего не говорила. Просто достала диктофон.

Он слушал. С каждой секундой бледнел. Потом поднял на меня глаза и выдохнул:
— Я не знал… Прости.

С тех пор с Евдокией Степановной мы не общаемся. Вообще. Ни на праздники, ни на семейные ужины. Сергей сам ей не звонит. Она сама всё разрушила. И пусть теперь живёт в окружении своих зеркал и шёпотков с ядом.

А моя мама как-то пришла к своей свекрови — моей бабушке, уже старенькой, но всё такой же ворчливой, и обняла её:
— Любимая ты моя ворчунья! Спасибо, что всегда прямо в глаза говорила. Пусть и больно, зато честно.

— Не льсти, Валя, — отмахнулась бабушка. — Но внучку ты воспитала правильно. Свекровей ставить на место — это наше фамильное. Не подкачала.

И я, улыбаясь, поняла: иногда лучше крик, чем ядовитое молчание. Потому что с открытым врагом хотя бы знаешь, как защищаться. А с улыбающейся змеёй — только диктофон спасёт.