«Ну и страшненькую жену твой сын себе выбрал!» — сказала мне соседка. Но то, что произошло потом, заставило её навсегда замолчать…

Когда я вернулась домой из Самары, где гостила у сына на росписи, сердце пело от радости. Не от шумных ресторанов и свадебной суеты, а от того, что видела: Ваня истинно счастлив, а его Олеся — добрая, чуткая, лучезарная душа. Расписались они без помпы, по-домашнему, скромно отметив в кругу близких. Для них важнее были чувства, чем показуха.

Вернулась я в нашу деревню под Калугой, где каждый твой поступок обсуждают за самоваром. Не успела чайник поставить, как ввалилась соседка — Гликерия Петровна, вечная сплетница и любительница чужих дел.

— Ну что, как гуляли? Платье невесты шикарное было? Гостей много звали?

— Да не было у нас пышного торжества. Росписались да за столом посидели.

— Что, средств пожалели? Мой-то Витька свадьбу в клубе гулял — полсела звал!

Я сдержала колкость. У её Витьки третий брак на подходе, а она всё хвалится той единственной разгульной свадьбой, куда её даже не пригласили. Да и сынок к матери уже лет пять не наведывался.

— Зато у моего — настоящее чувство. Без мишуры, зато от души, — ответила я.

— А кто твоя невестка-то? Работу имеет?

— Медсестра. Познакомились с Ваней на теплоходе — ты ж знаешь, он у меня речник.

— Гм… Всё равно бросит он её. Не пара она ему.

От этих слов у меня мороз по коже пробежал. Не став спорить, просто проводила её за дверь. С тех пор мы почти не разговаривали.

Прошло полгода. У Вани контракт закончился, и они с Олесей переехали ко мне. Счастью не было предела — сын с женой рядом, настоящая семейная идиллия. Оба быстро устроились: Олеся в сельскую амбулаторию, Ваня в тракторную бригаду. Жили душа в душу, двор поправляли, хозяйство вели.

Но Гликерия Петровна не унималась. Всё чаще заходила «на огонёк» с ядовитыми замечаниями:

— Да что он за страшилу себе нашёл? Лицо-то всё шрамом перекошено! У тебя сын — писаный красавец, а рядом — эдакое чучело!

— Это — его судьба! — отрезала я. — А шрам — отметина настоящего человека!

Шрам на щеке Олеси действительно бросался в глаза, но её доброта и отзывчивость быстро растопили сердца соседей. Медсестра от Бога — никому не отказывала, даже ночью на вызовы бежала, людей выхаживала.

И вот случилось то, что перевернуло всё.

Поздним вечером в деревне загорелась старая изба. Сбежался народ, кто с вёдрами, кто с кошёлками. Вдруг раздался крик:

— Там ребёнок! Маленькая Дашка внутри!

Услышав это, Олеся без раздумий рванула в пламя. Сквозь дым и огонь пробралась, вынесла пятилетнюю девочку на руках — и сразу за ней рухнула горящая балка. Спасла за мгновение до гибели.

В тот вечер даже Гликерия притихла.

Олеся всю ночь просидела у кровати Дашки. Девочка надышалась дымом, но ожогов не получила. Родители в ноги кланялись, слёзы лили.

— Вы самое дорогое спасли, — твердили они.

— Меня когда-то тоже спасли, — тихо ответила Олеся. — Росла в дагестанском ауле. В девяносто девятом попали под обстрел. Мне было восемь. Дом загорелся, я одна осталась. Вынес меня русский солдат. Сам погиб, а перед смертью отдал свой нательный крестик. Я его как оберег ношу.

Она сняла крестик и показала. Николай Фёдорович, дед Дашки, вдруг побледнел как полотно.

— Этот крест… Я его сыну подарил. Он на службу ушёл — и пропал без вести. Звали его Серёжа.

У старика руки задрожали. Прижал крестик к губам — через двадцать лет узнал, как погиб сын: спасая девочку. А та девочка теперь его внучку спасла…

— Носи его, — прошептал он Олесе. — Ты заслужила.

Через месяц мы с Олесей и Николаем Фёдоровичем поехали на могилу Серёжи. Старик цветы положил, стоял молча. Слёзы катились — тяжёлые, мужские, не от горя, а от благодарности судьбе за открывшуюся правду.

А Гликерия больше не приходила. Только из-за плетня поглядывала, слова сказать не смея.

Порой доброта затмевает любую внешность. Порой шрам — это след подвига. А сыновья любовь — не предмет для сплетен у забора.

Вот такая у меня «некрасивая» невестка. Только она — самое светлое, что случилось с нашей семьёй.