**Странный рассвет Татьяны Петровны**
Татьяна Петровна очнулась на грани сна и яви, когда солнце, словно осторожный вор, кралось сквозь занавески. За окном щебетали воробьи, а в избе висела та тишина, что бывает только перед началом мира. Она зевнула, потянулась к часам — полшестого. «Пора», — прошептала, но тело нехотя цеплялось за тепло печурки. Однако куры голодны, огород не ждет. Наскоро разломила кусок черного хлеба, положила сверху сало, залила кипятком старый заварник. Чай пахнет дымком, как в детстве у бабки в Вологде.
Ей было под пятьдесят, а казалось — век. С тех пор как ушел Иван, она поселилась в этой деревеньке под Кострому, где время текло, как мед по ложке. Ее изба, старая, кривая, но крепкая, тонула в вишнях. Во дворе важно вышагивали куры, которых она звала «паненками». Каждое утро начиналось с них — и это был священный обряд.
В печи потрескивали дрова, когда Татьяна Петровна прикидывала, что сделать сегодня. Прополоть морковь, проверить, не поспела ли смородина, да и к Фекле Ивановне забежать — та копала картошку, а спину уже ломило. «Деревня — не санаторий», — усмехнулась она, обжигаясь чаем с мятой. Чай горчил, но был — как жизнь.
Вышла во двор. Воздух пах росой и прелым сеном. Она вдыхала его полной грудью, глядя, как облака плывут, будто белые кони. В курятнике поднялся гвалт: «Цыц, баловницы!» — прикрикнула она, рассыпая зерно. Куры кинулись клевать, а она присела на колоду, где когда-то рубила дрова.
Иногда ей снился город — шум, огни, дочь Настя, которая звонила редко. «Надо бы дозвониться», — потрогала в кармане телефон, но он молчал, как рыба. «Ладно, вечером», — вздохнула она.
Зашла в избу, вспомнила, что обещала Фекле яиц. В корзине их было с десяток — куры неслись, будто одержимые. «Испечь бы ватрушки», — мелькнуло у нее. Настя их любила… Но тут взгляд упал на фотку в углу — она, Иван, маленькая Настя на фоне реки. Рука сама потянулась к рамке, будто могла сквозь стекло дотронуться до прошлого.
День растворился, как сахар в чае. Она копала картошку, полола грядки, пила чай с Феклой, которая трещала, как сорока: «А у Степанихи корова мычала всю ночь — беду чует!» Татьяна Петровна смеялась, но ей нравилось это — деревня жила сплетнями, как кровью.
Вечером, затопив печь, она все же дозвонилась до Насти. Та говорила быстро, сквозь гул города: «Приеду в субботу, мам, ты только не надрывайся!» — «Да куда я денусь?» — ответила она, а сама уже щупала тесто — не подошло ли.
Ночь затянула деревню, как одеяло. Татьяна Петровна сидела на лавке, смотрела на звезды. Куры спали, в печи потрескивали угли, а из духовки лился запах ватрушек. Жизнь была — как этот чай: и горькая, и сладкая. «Завтра опять вставать в пятом часу», — подумала она, но в этом был смысл. И, перекрестившись, легла спать, зная, что утро придет — и все начнется сначала.
