**«Мама выгнала меня из дома, когда мне было восемнадцать, а теперь умоляет о помощи»: Я до сих пор не знаю, любила ли она меня хоть когда-нибудь**
Мне было шестнадцать, когда мама познакомила меня с новым мужчиной. Отец ушёл давно, и я ещё тешила себя иллюзиями, что, может, всё вернётся на круги своя. Но после появления Виктора стало ясно — ничего не наладится. Он не бил меня, не орал по пустякам. Просто с первого дня дал понять: я здесь лишняя. Для него я была не дочерью, а назойливой обузой, которая мешала строить «новую жизнь».
Через год мама родила от него сына — моего брата Антона. Я сразу привязалась к нему. Нянчилась, кормила, гуляла. Мама вышла из декрета досрочно — боялась, что место займут. А мне просто объявили:
— Институт подождёт. С Антошкой надо сидеть. Ты же старшая.
Я промолчала. В этом доме давно уже чувствовала себя чужой. А теперь и вовсе стала бесплатной нянькой. Меня не спрашивали — распоряжались.
Виктор вечно был недоволен. Малейший повод — и я виновата. То посуда не вымыта, то пелёнки забыла постирать, то братишка капризничал — всё оборачивалось скандалом. В тот день он пришёл раньше и увидел грязные тарелки. Я не успела — Антон снова температурил. Но ему было всё равно. Он орал, хлопал дверями, кричал, что я «дармоедка» и «нахлебница», что живу за их счёт.
Когда вернулась мама, я ждала хоть каплю понимания. Но она молча встала рядом с ним. Не подняла на меня глаза:
— Если не хочешь помогать — собирай вещи. Нам больше нечего тебе давать. Хватит кормить тебя бесплатно.
Я ушла той же ночью. Спасибо бабушке — она пустила меня к себе. Я рыдала в подушку, пока она гладила меня по спине. Мама не звонила. Ни разу. Ни слова. Даже когда у бабушки случился приступ, и мы еле сводили концы с концами, помощи не дождались. Выживали вдвоём.
К восемнадцати я уже подрабатывала в кафе. Вечерами училась на заочном. Жили туго: бабушкина пенсия уходила на лекарства и квартплату, а я тянула остальное. Потом стало полегче: закончила учёбу, устроилась нормально, появился хоть какой-то грош за душой.
Когда бабушка умерла, я осталась в её квартире. Она успела переоформить её на меня. Я думала, мать хотя бы тогда объявится — если не из жалости, то из-за жилья. Но нет. Словно меня никогда и не существовало.
В двадцать четыре встретила Игоря. Он стал моей опорой, настоящим мужем. Мы поженились, родились две дочки. Впервые я поняла, что значит семья без криков и упрёков. Прожили душа в душу десять лет. А потом в дверь постучали.
Я открыла. На пороге стояла она. Моя мать.
— Привет, дочка… Помоги. Мне некуда идти. Виктор ушёл. Антон… связался с плохой компанией. Я одна. Пенсии не хватает. Помоги…
Она не извинилась. Ни слова. Ни сожаления. Только жалобы. Только «мне плохо». Только «помоги». Ни «как ты жила все эти годы», ни «прости». Просто смотрела усталыми, требовательными глазами.
Я сжала кулаки, чтобы не разрыдаться. Всё, что копилось годами, рвалось наружу:
— А тебя хоть раз интересовало, как мы с бабушкой выживали? Язык не заболел позвонить? Когда я ночами плакала, работала с утра до ночи, ты хоть подумала, каково нам было? А теперь пришла — будто так и надо?
Она побледнела. Сжала сумку и холодно бросила:
— Если не поможешь — пойду в суд. По закону ты обязана содержать мать.
Я захлопнула дверь. Прошептала в щель:
— Подавай. Я тебе не дочь. А ты мне — не мать.
Потом рыдала так, будто снова стала той девочкой, которую выгнали зимой. Игорь держал меня, гладил по волосам. Дочки испуганно жались в коридоре. Тогда, сидя на диване, я впервые позволила себе всю боль — холод, предательство, одиночество.
Позже, когда успокоилась, задумалась: а может, я была слишком жестока? Всё-таки она мама. До семнадцати растила. Пусть плохо, но… была. Хотя бы формально. Но как простить то, что в самый трудный момент она выбрала его, а не меня?
Ответа нет до сих пор. Обида сидит глубоко. Может, когда-нибудь смогу простить. Но сейчас — не готова. И, наверное, права.
