Директор колонии попросил заключённую присмотреть за его сыном. Она напевала мальчику странно знакомую колыбельную.
Артём Петрович в третий раз почувствовал телефонную вибрацию в кармане. Наконец отпустив подчинённых, сотрудниц женской колонии, он поднял трубку.
— Алло?
Тишина, затем раздражённый голос воспитательницы:
— Артём Петрович, я звоню вам не первый раз!
Он застыл, осознавая свою вину.
— Простите, Валерия Семёновна, был на планерке. Что случилось?
— Никитка температурит. Это простуда, но в группе ему нельзя — заразит других. Забирайте его срочно. Он уже час сидит в медкабинете.
— Валерия Семёновна, я тоже на службе, не могу сорваться…
— Это ваши проблемы, Артём Петрович. Если вам не жаль ребёнка, — ответила она с той твердостью, что граничила с резкостью.
Родители прощали её тон — с детьми Валерия Семёновна была мягкой, как вторая мать. Дети обожали её, дома взахлёб пересказывали каждое её слово.
Артём Петрович, натягивая куртку, выскочил из кабинета:
— Ритусь, бегу за Никиткой. Он заболел. На работу не приведу — разберусь и перезвоню.
Он не услышал ответа, лишь мысленно вздохнул. Так он жил с тех пор, как не стало Татьяны. Бег. Боялся, что если остановится, воспоминания накроют с головой.
Татьяна и Рита вместе пришли работать в колонию. Татьяна ведала снабжением.
Когда Артёма перевели сюда, у Риты уже были муж и дочь. Через год сыграли свадьбу с Таней. Он не верил своему счастью — в десять лет его усыновили, что редко случалось с детьми его возраста. Приёмная мать занималась с ним, благодаря чему он окончил школу, отучился и отслужил.
Рождение Никитки сделало его счастливейшим человеком. Таня смеялась, называла его дурачком, отправляя развешивать пелёнки. Сказка длилась, пока жена не заболела.
Сначала она отмахивалась: «Пустяки». Но Артём заметил, как она тает на глазах. Записал её к врачу, оставив трёхлетнего сына с крёстной Ритой. Через несколько дней позвонили из больницы: «Приезжайте один».
Он понял — сказке конец.
— У вас были у доктора? — спокойно спросила Таня, когда он вернулся.
Он кивнул, чувствуя, как сердце рвётся на части.
— Так даже лучше, — она грустно улыбнулась. — Я не знала, как сказать тебе.
— Ты знала?
— Никто не знает всего. Но чувствую. По анализам понятно, — тихо сказала она, а он, опустив голову, заплакал.
Через два месяца её не стало. За неделю до четвёртого дня рождения Никитки. Они вдвоём отметили праздник. Уложив сына, Артём впервые дал волю слезам.
На следующий день в саду его встретила Валерия Семёновна.
— Артём Петрович, понимаю, вам тяжело. Но сын требует внимания, — строго сказала она.
Он улыбнулся сквозь боль. Валерия Семёновна была суровой, но дети её обожали.
— Пап, куда мы идём? Домой? — спросил Никитка.
— Не знаю, сынок. На работу тебя нельзя, одного оставить — тоже.
Он оглянулся, боясь увидеть воспитательницу, и шепнул:
— Может, побудешь один? Мультики посмотришь?
Никитка хитро улыбнулся:
— А вдруг мне спички захочется? Или температура поднимется?
Артём усмехнулся. Со спичками сын не связывался, но мысль о температуре заставила задуматься.
— Ладно, беру тебя на работу. Тётя Ритусь присмотрит.
Никитка поморщился:
— Только не она! Её девчонки заставят меня читать!
У Риты было две дочери. Младшая — всего на полгода младше Никитки, но обе командовали им, как куклой.
— Есть другой вариант?
— Позови тётю Алёну, — серьёзно сказал Никитка, высвобождая рот из шарфа.
— Кого?
— Заключённую Воробьёву.
Артём нахмурился. Алёна Воробьёва сидела за глупую ошибку — оказалась не с теми людьми. Её берегли, доверяли уборку, помощь в медпункте. На неё не было ни одного взыскания.
Но оставить с ней сына?
Он позвонил Рите.
— Нестандартно, но Алёна — золото, — сказала она. — Нарушений за ней не было. Приводи.
Через двадцать минут в дверь постучали. Алёна стояла на пороге, глаза полны тревоги.
— Артём Петрович, что-то не так? Я вчера всё убрала.
— Всё в порядке. Никитка приболел, а я не могу отлучиться. Не присмотришь за ним?
Она улыбнулась:
— Конечно.
Артём протянул лекарства и инструкции из сада:
— Я на связи.
Она кивнула. В её взгляде было столько тепла, что он подумал: «Как много добра могло бы пропасть в других обстоятельствах».
Работы было много. Он позвонил дважды. В первый раз Никитка, захлёбываясь, рассказал, что они играют в «медведей»:
— Медведи только едят и спят. И рычат, если невкусно. Вот я тоже ем, даже когда лекарство противное, и сплю.
Артём усмехнулся — сам бы до такого не додумался.
Во второй раз предупредил, что задержится.
— Температура была, но сбила. Никитка играет, — ответила Алёна.
Домой он вернулся через три часа. Из комнаты доносилась колыбельная. Артём замер. Эту песню пела ему мама. Мелодия, будто на грани русского и цыганского, была частью детства.
Когда пение стихло, вышла Алёна и застыла, увидев его.
— Вы знаете эту песню? — удивился он.
— Мама пела мне в детстве. Слов не помню, но мелодию — всегда. Я искала её годы. В детдоме нашла в старой библиотеке, — тихо ответила она.
— Вы… из детдома?
— Не совсем. Меня брали в семью, но возвращали. Несколько раз.
Артём едва перевёл дыхание.
— Алёна, спасибо.
— Не за что. Если что — я рядом, — она ушла.
Он сидел на кухне, вспоминая своё прошлое. Их с сестрой привезли в детдом после пожара, где погибли все, кроме них. Он винил её, хотя она была не при чём. С тех пор не виделись.
Артём набрал Риту:
— Можно ускорить дело Воробьёвой?
Он заполнил бумаги, подошёл к зеркалу. НаутНа следующее утро, когда солнце только поднималось над тюрьмой, Алёна уже стояла у ворот, свободная и с улыбкой, держа Никитку за руку, а Артём Петрович смотрел на них, чувствуя, что наконец-то всё стало на свои места.
