Для неё мой сын — словно тень на стене. Почему бабушка меряет внуков разными аршинами?
Я не найду слов, чтобы описать это странное ощущение. Живём под одной крышей, дышим одним воздухом, но между нами — невидимая стена, толстая, как лёд на Неве в феврале. Мы не враги, но и не родня. Просто люди, случайно запертые в одном сне.
Меня зовут Светлана, мне тридцать. У нас с мужем растёт сынок — Алёшенька, ему три с половиной. Умница, солнышко, весь в отца — такой же любопытный. Уже буквы знает, слоги складывает, рисует забавных зверюшек, даже игрушки сам убирает. Мы с мужем души в нём не чаем. Но есть одна загвоздка. Для его бабушки, моей свекрови, он — словно невидимка. Будто его и нет вовсе.
В чём моя вина? Может, в том, что я не её кровь, а «чужая», жена её сына? Или в том, что пока мы ютимся у неё, пока не накопили на свою квартиру?
У неё есть дочь — Татьяна. И вот её семья для свекрови — центр вселенной. Там каждый чих — событие, каждая каракуля — шедевр. Внук от дочки — бриллиант, венец творения, её радость и гордость. А мой Алёша? Так, побочный персонаж.
Каждое утро свекровь, будто на парад, наряжается и спешит к дочери. Там она возится с внуком: водит в бассейн, на английский, в шахматный кружок. Там — пироги с капустой, борщи, оладьи с вареньем, мультики и горы игрушек. Там она — бабушка из сказки. А дома — уставшая тень, которая только и делает, что ворчит: «Кашу пересолила, полы плохо вымыла, с ребёнком слишком строга».
Я готовлю — и вот уже кастрюли с супом, банки с соленьями таинственным образом исчезают. «Это Танечке, ей некогда, она на работе». А я, видимо, целыми днями на облаках лежу, раз «сижу дома».
Мои соленья она критикует: «У Тани вкуснее, у тебя уксусом отдаёт». Но банки всё равно забирает. Кто б брал то, что не нравится?
Но самое больное — дети. Меня не любить — ладно. Но Алёшу? Когда оба мальчика рядом — мой и племянник, — начинается цирк. «Вот, Гриша стишок рассказал! А Алёша чего молчит?» — хотя мой только что пел песню. «Гриша уже сам одевается!» — а Алёша сам застёгивает пуговицы с двух лет. Вечное: «А вот у Тани…»
На Новый год она подарила Алёше дешёвого пластмассового медведя — будто из перехода купила. А Грише — дорогого робота на пульте. Даже коробка — в половину роста. Мой даже не заметил, обрадовался своему медведю, обнимал его, катал по полу. А Гриша робота отшвырнул и уткнулся в телефон. Ему привычно, что ему — самое лучшее. А мой радуется игрушке, потому что не избалован.
Я хожу по этой квартире, будто по минному полю. Не хочу скандалить. Муж — хороший, любит нас, старается. Но как объяснить его матери, что её холод — как нож для ребёнка?
Почему в одних семьях бабушки обнимают всех внуков, а в других делят их — на «кровных» и «не очень»? Ведь у Алёши та же фамилия, те же гены. Он её внук. Настоящий. Так же, как Гриша. Почему он — «недостаточный»?
Я пробовала говорить. Мягко. Без упрёков. Но в ответ — обиженное: «Я не обязана всех любить одинаково» или «Ты мне не дочь, вот и лезешь». Разговор не идёт. Будто я должна извиняться за то, что родила внука не от её дочери, а от её сына.
Моя мама далеко, в Нижнем Новгороде. Когда я жаловалась, она утешала: «Дочка, у них так принято. Матери к дочерям — особая связь.» Но мне не легче. Болит не за себя — за Алёшу. Дети чувствуют. Он уже спрашивает, почему бабушка всегда уходит к Грише, а с ним не играет.
Не хочу, чтобы в его сердце поселилась мысль — будто он хуже. Каждый день твержу ему: «Ты самый лучший». Обнимаю, целую макушку, шепчу: «Ты наше солнышко». Но хочется, чтобы и бабушка сказала. Хоть раз.
Как быть? Молчать, чтобы не раскачивать лодку? Или защитить сына, даже если грянет гроза? Мне тяжело. Я не каменная. И боль внутри — уже слишком острая, чтобы глотать.
