Мама умирала долго, мучительно, некрасиво… Но глаза… Чем ближе подступала неизбежность, тем чернее они становились. В последние дни… казались бархатисто-непроницаемыми, невероятно мудрыми, всевидящими… Или просто кожа на лице белела всё сильнее?..
Как-то в конце августа, когда я привёз её с дачи, было уже поздно, и я остался ночевать. Ночью, по пути в туалет, она упала и, как позже выяснилось, сломала шейку бедра. Для стариков это почти приговор.
Дальше всё произошло быстро: скорая, травматология, операция, десять дней в больнице. По дороге в больницу я вдруг вспомнил, как ночевал у своей воспитательницы из детсада — Анны Петровны, когда хоронили отца. Он погиб на стареньком мотоцикле, попав под грузовик на ночной трассе. Маме было двадцать восемь, мне три, и она не хотела травмировать меня известием о смерти, потому увела меня из дома на время похорон и сказала, что папа уехал в командировку… Больше она замуж так и не вышла — боялась, что новый муж не станет мне отцом.
Когда её выписали, мне пришлось уйти с работы, чтобы ухаживать: на сиделку денег не было — младшему сыну как раз покупали квартиру. Я переехал насовсем в мамину однушку, где по несколько раз в день менял ей памперсы, мыл, кормил. Она не жаловалась. Ни на что. Терпела. Лишь тихо постанывала, если я неаккуратно переворачивал её, а потом шептала: «Ничего, сынок, всё хорошо…»
Раньше я и не подозревал, насколько брезглив и слаб. По ночам, лёжа на диване рядом с её кроватью, тихо плакал от бессилия. Будь это кино, можно было бы сказать, что плакал от жалости к ней. Да, было и такое, но больше — от жалости к себе. Помощи ждать было неоткуда: сыновья заняты работой и семьями, а жена… Жена лишь бросила: «Ну, это ведь твоя мать, а мне она чужая…»
В тот момент я почему-то вспомнил, как впервые привёл Таню домой знакомиться. Мама весь вечер была приветлива, но когда я, проводив невесту, вернулся и вопросил её взглядом, она лишь слегка пожала плечами: «Не знаю… что-то не то. Но ты женишься на ней, а не я.»
Всю жизнь их отношения были прекрасными.
А теперь, словно в детстве, мы снова остались вдвоём. По вечерам, укладываясь спать, долго говорили. Она вспоминала бабушку и деда, как немцы пришли в их деревню, а она со старшей сестрой пряталась за забором, наблюдая за чужими сытыми людьми, игравшими на губных гармошках и без конца смеявшимися.
Рассказывала об отце, которого я почти не помнил… Или вовсе не помнил? В памяти мелькала тень: большие руки, колючие щёки, запах табака. Он подхватывал меня, целовал, повторяя: «Сынок, сынок мой…»
Потом маме становилось всё хуже, и ночные разговоры сошли на нет. Мне казалось, дело в еде — будто кормлю её плохо. Я начал заказывать обед из ресторана, аккуратно упакованный, ещё тёплый. Спросишь: «Вкусно?» — а она вяло качает головой: «Ты у меня поваром стал…» — и почти не ест.
В последнюю ночь, перед тем как её забрала скорая, она вдруг вспомнила, как в нашем городе впервые появились шариковые ручки. Я тогда учился в третьем классе, мечтал о такой, а Лена Пономарёва, моя одноклассница, уже получила её в подарок от отца. Я показал маме эту диковинку. Узнав, откуда она, мама выпорола меня ремнём, а потом повела к Пономарёвым — возвращать «трофей».
Я едва помнил тот случай, а мама вдруг стала просить прощения, оправдываться: боялась, как бы я не вырос вором. Я гладил её по щеке, горел от стыда — ведь вора из меня не вышло.
Утром, когда стало совсем плохо, и скорая уже забирала её, она ненадолго очнулась, сжала мою руку и прошептала: «Господи… как же ты… без меня… Совсем ещё глупый…»
Мама не дожила полтора месяца до восьмидесяти девяти. На следующий день после её смерти мне исполнилось шестьдесят четыре…
